Павловский спал по десять часов, ел до отвала, раз в неделю под конвоем матушки ходил в церковь Филиппа Апостола, а затем в военный госпиталь на перевязки и массаж.
Он купил у старого охотника неплохой тузик и ежедневно пару часов грёб короткими вёслами по Тарасовцу и Малому Волховцу, разрабатывая плечо. К июлю раны затянулись, плечо ныло, но острых болей не было. Чувствовал себя Павловский отлично.
Читать он не любил смолоду, с интересом просматривал лишь произведения Сабанеева об охоте и рыбалке, да губернские и столичные газеты. Совершенно не пил, так, иногда с матушкой за обедом по стопочке домашней наливочки. Но выпить страшно хотелось, как хотелось и женской ласки.
Начал поручик с простого, с домашней прислуги. Мария Дмитриевна в доме не терпела ничего серого, унылого, поэтому и прислугу подобрала добротную. Наталья, тридцатилетняя бездетная вдова, рекомендованная Павловской подругой, женой солецкого отставного жандармского ротмистра, женщиной оказалась если и не красивой, но весьма привлекательной, фигуристой, с развитой грудью и широкими бёдрами, очень чистоплотной и всегда опрятной. Густые каштановые волосы неизменно аккуратно прибраны, щёки слегка подрумянены, носик чуть вздёрнут, а большие голубые глаза источали тепло и доброжелательность. Словом, всё то, что и требовалось изнывавшему от отсутствия плотской близости поручику.
Однажды, когда Мария Дмитриевна уехала на недельку в Старую Руссу – попить водички из Муравьёвского источника на курорте и погостить у старой подруги, – Павловский немедленно затащил не очень-то и сопротивлявшуюся Наталью в постель, из которой они практически не вылезали трое суток. Когда прислуга ему наскучила, он сердечно её поблагодарил и вручил пятьдесят рублей мелкими ассигнациями. Наталья от восторга расцеловала молодого барина, сумма оказалась равной её десятимесячному жалованью.
А дальше пошло-поехало. Поручик, надев мундир с орденами, при шпорах и трофейной гусарской сабле принялся протраливать центральные улицы города, дорогие магазины, посещать синематограф. Его девиз «ни дня без победы» успешно воплощался в жизнь, и снятый им номер в паршивенькой гостинице со старой скрипучей мебелью никогда не пустовал. Кто только там не побывал! Земские учительницы, медсёстры военного госпиталя, телефонистки городской телефонно-телеграфной станции, операционистки местных филиалов банков, молодые купчихи, молочницы… Господь берёг шалуна, его альковные пути благополучно обходили венеролога.
Мать поначалу глядела на шалости гусара спокойно. Надо же мальчику поправляться. Но однажды утром за чашкой кофе строго заявила:
– Сергей, как ты видишь, я сквозь пальцы глядела на твою бесшабашность. Но, видит Бог, есть предел безумству.
Павловский сделал удивлённое лицо, хотел что-то сказать, но мать, повышая градус монолога, оборвала его:
– Молчи и слушай! Зачем тебе сдалась эта чернявая и худая, словно доска, курсистка из Питера? – Остановив рукой новую попытку сына что-то возразить, продолжила с металлом в голосе. – Ты знаешь, кто её отец? Ну, конечно нет! Её отец, мой милый, – начальник ГЖУ [8]. Ты что, завтра в окопы, в пехоту захотел?! Немедленно прекращай свой загул. Тебе и Натальи вполне хватит!
Неизвестно, постарался ли уязвлённый отец – жандармский полковник, либо так карта легла, но вскоре Павловский получил доставленный нарочным пакет с предписанием явиться в гатчинскую кавалерийскую школу прапорщиков для прохождения службы в должности офицера-инструктора по боевой подготовке. Пятого июля пятнадцатого года, провожаемый на вокзале матерью и Натальей, он отбыл в Петербург, патриотически переименованный ещё в августе 1914 года в Петроград.
8
В Гатчинской кавалерийской школе прапорщиков прослужил он до марта семнадцатого года. Десятки его рапортов командованию с просьбой направить в действующую армию остались без ответа. Начальство не желало отпускать толкового офицера-инструктора, совсем некому было готовить ускоренно, за три месяца, прапорщиков для армейской кавалерии. Правда, подполковник Каменцев выполнил своё обещание, и под Рождество в шестнадцатом году Павловский получил чин штабс-ротмистра.
Ещё до отречения государя стал очевидным развал армии. Даже в военно-учебных заведениях левые мутили воду, жандармы почти ежедневно производили в казармах обыски и возами изымали у юнкеров крамольную литературу, подстрекавшую к неповиновению правительству, к братанию на фронте с врагом и призывами прекратить войну. Но что интересно, и это просто выводило Павловского из себя, никого не арестовывали, не предавали суду, даже не наказывали дисциплинарно. Начальство боялось революционного взрыва. Однажды только произведённый в прапорщики бывший студент не отдал Павловскому честь и на строгое замечание послал последнего подальше. Штабс-ротмистр оказался скор на расправу, и прапорщика со сломанными челюстью и носом отправили в лазарет. Полковник, начальник школы, с горечью выговаривал Павловскому:
– Ну зачем вы так, ротмистр? Нельзя дразнить гусей. Завтра эти мальчики в бой пойдут, а вы им в рожу.
– Завтра, ваше высокоблагородие, – сдерживая себя, отвечал штабс-ротмистр, – не мальчики, а самое настоящее быдло не на фронт пойдут, а нас с вами к стенке поставят, ёрничая и приплясывая от удовольствия.
После того как Временное правительство объявило о «демократизации армии», остатки воинской дисциплины рухнули и солдаты с юнкерами из разночинцев перестали подчиняться офицерам, Павловский собрал свои вещи и вечерним поездом отбыл из Гатчины в столицу.
В Питере у него не было ни родных, ни друзей. В кармане шинели лежала записка с адресом матери подполковника Каменцева. К ней он и направился. На углу Невского и Литейного удалось снять извозчика, который посоветовал:
– Вы, вашбродь, сабельку с револьвертом сняли бы. Матросня ненароком могет отъять и накостылять вдогонку. На худой конец, и порешить могет. Она, матросня ента, совсем исхулиганилась, Христа не неё нет.
– Спасибо, брат. С меня серебряный сверху.
– На Васильевский вмиг долетим. – Кучер показушно хлестанул бодрую кобылу.
Полил холодный дождь, будто и не май вовсе стоял на дворе. В грязных лужах плавали обрывки газет, смятые листовки. У булочных вытянулись очереди за хлебом, а на углу Среднего проспекта и 2-й линии нестройно гудел какой-то среднего размера митинг, над которым развевался транспарант «Война до победного конца!» Павловский заметил невысокого человека в офицерской шинели без погон и в тёмного цвета драповой кепке, какие обычно носят приказчики торговых рядов. Взгляд его узких злых глаз словно лезвие чиркнул по Павловскому. «Бог мой! Это же князь Капиани, будь он неладен!» Павловский поднял воротник шинели и отвернулся.
Двухэтажный дом на 5-й линии выглядел вполне прилично, но в давно не убираемом подъезде было сыро и грязно, воняло кошачей мочой и помоями. Он осторожно, чтобы не поскользнуться о какие-то очистки, поднялся на второй этаж, позвонил в дверь с медной табличкой «Профессор С. И. Каменцев. Приём по понедельникам и средам с 11.00 до 14.00». Дверь отворила не потерявшая привлекательности дама лет пятидесяти пяти с хорошо уложенными густыми каштановыми волосами, в которых пробивалась седина. Большие карие глаза с удивлением глядели на атлетическую фигуру Павловского.
– Добрый день, – он поклонился и щёлкнул каблуками, – штабс-ротмистр Павловский Сергей Эдуардович. Могу ли я узнать о своём сослуживце Аркадии Семёновиче Каменцеве?
– Проходите, ротмистр, проходите. – Дама настежь отворила дверь, пропуская в прихожую гостя. – Снимайте шинель. Меня зовут Ольга Ивановна, я мама Аркадия.
Павловский поцеловал мягкую и тёплую руку хозяйки.
– Аркадий в городе, но будет к вечеру, сказал, у него какая-то важная встреча. А Семён Ильич сегодня весь день на операциях в академии, придёт поздно. Да что мы в прихожей-то? Проходите в гостиную. Вы, видимо, с дороги и голодны, сейчас что-нибудь организуем.
