– А пусть и позовут, только смотря каких. Таких, как у нас были – плохо, давай биться, чтоб других звали.
Удивился Сирко, но остался. И правда, зашумел Олекса снова, мол, хорошо, согласны варягов звать, только не тех, кто уже был, других надобно. Не ожидали такого поворота Охрима и те, кто с ним. Вроде и поддерживает их Олекса, а что-то не верится, что сдался. Стали говорить, кого бы пригласить, чтоб и силен был, и ладожан в рабство не загнал. Тут Сирко снова голос подал:
– А и надобно их на время звать, а не насовсем.
Сразу раздались голоса:
– Правильно! Определить время, на какое придут, а после чтоб ушли без принуждения!
Засомневался Олекса, что без принуждения уйти могут, только решил, что ладожане и принудить смогут, тоже закричал, чтоб еще и не ближние варяги были. Долго рядили ладожане, до хрипоты спорили, а выбрали того, о ком и думать не собирались – варяжского конунга Рюрика. Решили к нему послов отправить, пока еще лед не встал. Крутил головой Сирко, не мог вспомнить, откуда он это имя слышал, да делать нечего, решила Ладога свою участь.
Как стали выбирать, кого послать, так Олекса промеж остальных и Сирка выкрикнул. Поддержали его ладожане, помнили, как кузнец, рук и спины не жалея, им помогал. Сирко сначала сопротивлялся, но Олекса и другие его успокоили, что если об Радоге с дитем беспокоится, то зря. Поддержат, все сделают, что надо, пусть плывет к варягам от ладожан. Отказаться бы, да сплоховал Сирко, согласно кивнул.
Пришел домой мрачнее тучи грозовой, стал рассказывать, что ладожане удумали и чем все кончилось. Обмерла Радога, и варягов страшно, и Сирко уедет надолго, как жить? Успокаивает ее Сирко, а у самого кошки на душе скребут. Но вернуть уж ничего нельзя, стал собираться, через два дня решили плыть. Лодьи Охрим дал, правда, выгодно это, он и товара туда нагрузил доверху. Олекса насоветовал Сирку ничего купцам не отдавать, мол, у свеев сам продаст, хоть и все сразу там кому отдаст, тоже выгоднее будет. Правильно подсказал, очень уж обхаживал Сирко Наум, чтоб не связывался с торговлей, мол, дело это сложное, убытку много может быть.
– Чего же ты сам занимаешься? – поинтересовался Сирко.
– Да я так, по привычке, – затянул свою песню Наум, только Сирко не обманешь, смеется:
– Ну, может, и я привыкну.
Маялся Сирко, маялся, потом вдруг позвал с собой Радогу, а Зореня в доме оставил. Привел женщину в хлев, где лошадь стояла, показал спрятанный большой короб. Как открыл его, у Радоги и глаза разбежались, там полно безделок одна лучше другой. Такие и купцам Сирко не всегда давал.
– Смотри, Радога, ежели не вернусь через год-два, бери отсюда безделки да продавай купцам, будет на что вам с Зоренем жить. Только не давай все сразу, чтоб не поняли, что у тебя много есть, и цену не сбили.
Обещала Радога, а Сирко еще одно место показал, наказал запомнить, если лихо придет, там горшок с монетами закопан, чтоб раскопала.
Как отбыли ладожане с посольством к варягам, на следующее утро вдруг началась осень мокрая. До тех пор стояла загляденье, все желтое да красное, лист огнем на деревьях горел, сухо, тепло, а тут сразу меж темным небом и темной землицей повисли полосы дождя, Волхов тоже потемнел и воды прибавил, начал из берегов лезть, Ладожка воды остановила, с берега на берег и не переберешься. Знали ладожане, что это значит, ветер волну с моря в Нево погнал, воду обратно разворачивает, а ту, что вниз течет, не принимает. Такое каждую осень бывало, все бы ничего, привычно, да только не успело посольство и из Нево выбраться, а в такое время озеро опасное. Заныло сердце у всех, чьи мужики ушли к варягам. Замокрело все вокруг, малейшие выбоинки да ямки водой до краев наполнились, поналивались, только не как весной – весело и радостно, а темно и тревожно, словно в ожидании чего длинного и тяжелого. Наступила пора полной оторванности от всего мира. И действительно, теперь до самых морозов ни Волховом не пройдешь, ни по земле не доберешься, развезло окончательно все вокруг.
Тоскливо в Ладоге поздней осенью, не видно разноцветных парусов на реке, не красуются своими задранными носами лодьи, проходящие мимо или пристающие к берегу, не слышно голосов на торжище. И то, погорело все, одни головешки и от торжища остались, под дождем еще страшнее все кажется. Четыре уцелевшие дома далеко друг от дружки стоят, ковня темнеет да новый большой дом, что Олексой да остальными в договор выстроен на зиму, быстро потемнел под небесной слякотью. У Гюряты чуть получше, но все одно – не та Ладога.
Сирко Радогу с Зоренем в хорошем доме, крепком оставил, только дров маловато, бережет их Радога пока да почаще с сыном за валежником в лес ходит. Одно плохо, рядом валежник выбрали, а далеко ходить страшновато, медведи еще не все спать улеглись, есть те, которые берлоги не нашли, да волки стали голос подавать. Что дальше делать, и не знает Радога.
Но выход быстро нашелся. Олексе с семьей и жить негде оказалось, и одеться не во что – все сгорело. Тогда и позвала их Радога к себе, вернее, к Сирку в дом. Олекса с Талей сначала отказывались, но потом согласились, вместе в тяжелую годину легче. Дому хозяин нужен, не то и крепкой избе без дров замерзнуть можно.
Так и зажили вместе, всем легче и всем веселее.
Глава 10
Не лучшее время для похода к варягам выбрали ладожане, да другого не было. Зимой и вовсе не дойдешь, а по весне можно не успеть, явятся незваные гости, только хуже будет. Ветер все навстречу дует, словно остановить пытается и воду, из Нево в Варяжское море текущую, и лодьи ладожские. Зябко на мокром ветру, это тебе не лес, где деревья ветру разгуляться не дают. Да только не стонут ладожане, хотя и ежатся.
Сирко сидит, на воду глядя, что за бортом струится, и пытается вспомнить, где же он слышал имя конунга, которого звать идут. Подошел Сорок, тому такие плавания привычны, он купец, с Охримой часто далече ходит.
– Что, кузнец, в ковне привычней?
– А то! – обернулся Сирко. – На твердой землице все лучше.
– Э-э… – протянул Сорок, – это кому как. Викинг на земле что твой телок новорожденный, а в море на ногах крепче истукана стоит.
Присел рядом, тоже стал на воду глядеть. Сирко и спросил, откуда, мол, имя конунга помнит? Вроде не встречал никогда.
– Как же ты мог забыть? Рюрик же приходил на Ладогу лет этак десять назад, воевал нас, дань-то мы из-за него столь времени платили! Правда, звали его еще чаще Герраудом, Соколом позже стали кликать.
– Рюрик – Сокол? – удивился Сирко. – Чего же викинга земной птицей кличут?
– Он и на земле успел повоевать. А кличут?.. Видать, стоит того.
– Нам-то он пошто, коли нас же и воевал? Боимся, чтоб снова не налетел?
Сорок вздохнул, головой покачал:
– Ты, Сирко, откуда сам-то? Тебя ж, когда Геррауд Ладогу разорял, кажись, у нас и не было?
Смутился такому вопросу Сирко да вида не подал:
– Я издалече, из полян.
– То-то и не ведаешь наших дел. Геррауд – внук Гостомысла, средней его дщери Умилы сын. Гостомысл перед смертью внука звать наказывал, только старшего, а того убили.
– У Гостомысла же свой внук есть, не из заморских.
– Вадим-то? Слаб он, ни своих, ни тем паче чужих удержать не может. К Ильменю ушел, чтоб со своими не воевать, а норманны там творят что хотят.
– А других нет?
– Нет. У Гостомысла четверо сыновей было, да все сгинули. А дочери по разным землям живут, вот и вспомнил он Умилу и ее сыновей. Вроде и рядом, и варяги.
– А тот внук деда разорять приходил? – усмехнулся Сирко.
– То как посмотреть…
Покачал головой Сирко, чудно мир устроен, внук на земле деда разбойничает, а потом его же наряд держать зовут! Только вспомнил он, что варяги не считаются с тем, откуда женщин берут. Взял и взял, а все сыновья, от нее рожденные, словно и матери не имеют. Слышал Сирко, что варяги сразу сыновей от матери отнимают, чтоб ласки не знали, так научить жестокости проще, да еще и правильным считается сына к чужим людям на воспитание отдать.
