– Не дам своих костей врагам. Умру здесь, и пусть на могиле моей будет надпись: Суворов - жертва измены, а не трусости! - возбужденно говорил он, вышагивая по комнате.
Суворов собрал альторфских стариков охотников и пастухов, чтобы у них разузнать о дороге. Он сидел у стола перед разостланной картой, а швейцарцы, вместе с Антонио Гаммой, стояли перед ним. Они слабо разбирались в карте, но зато прекрасно знали все тропочки.
По их словам, в Муттенскую долину через высокий снеговой хребет Росшток можно попасть только двумя тропинками. О них не знал ни один генеральный штаб, а если бы и знал, то, конечно, не принял бы их в расчет. Эти тропы в позднее время года были доступны одним смелым охотникам за сернами.
Тем, кто с малых лет привык карабкаться по утесам и пустынным ледникам.
Суворова это не смутило. Он остановил свой выбор, как всегда, на самом коротком пути к цели, хотя и на более трудном: на одной из этих немыслимых тропинок. Охотники и пастухи отговаривали.
– Значит, тут пройти войскам невозможно? - в последний раз спросил их Суворов.
– Нет!
– Солдат не пройдет?
– Тут пройдет лишь олень!-в один голос говорили альторфские знатоки местности. Суворов сверкнул глазами.
– Где пройдет олень, там пройдет и русский солдат! - ударил он по столу сухоньким кулачком.
Не дав войскам ни одного дня отдыха в Альторфе, не подождав вьюков, Суворов повел своих чудо-богатырей на такие страшные стремнины, по которым никогда не шла ни одна армия в мире.
VIII
Гром, раздававшийся над нашими
головами и гремевший внизу, под
нашими ногами, был вестником
нашей славы, нашего
самоотвержения.
Багратион
Альторф еще крепко спал, когда русские полки поднялись в немыслимый поход через Росшток. На месте оставался один корпус генерала Розенберга. Он должен был держаться в Альторфе до тех пор, пока пройдут все отставшие вьюки.
Моросил дождик. Стояла темень. Дороги не различить. Да и видеть-то было нечего: была не дорога, а узенькая козья тропочка.
Солдаты и офицеры, не зная предстоящих трудностей, тронулись в путь бодро.
– Идти-то через горы всего-навсего шестнадцать верст. До обеда управимся.
Сначала шли по четыре в ряд, потом, сразу же за Альторфом, перестроились по два, а через полчаса уже тянулись гуськом.
С каждым шагом тропинка становилась все уже и круче.
Шли по скользкой вязкой глине. Ноги разъезжались - того и гляди полетишь. А лететь-то было небезопасно: сбоку чернела пропасть.
Думалось: рассветет - станет легче. Но и рассвет не принес облегчения. Дорога была все так же трудна. Подъем на Росшток оказался тяжелее, чем на Сен-Готард.
– Эти горы почище первых, - говорили солдаты. Глина кончилась. Пошли голые камешки. Камешки были мелкие, но острые. Они резали ноги и предательски осыпались при каждом шаге. На них люди чувствовали себя еще неуверенней и ненадежней, чем на глине. Каждый неверный шаг грозил гибелью. Не шли, а ползли. Местами дорога на камнях вовсе пропадала, шли наугад.
Дождь перестал, но зато стали наползать тучи. Сырой туман заволакивал все: в двух шагах ничего не видно. От этой влаги мундиры промокли не хуже, чем от дождя. И на ходу не согреешься - едва волочили ноги. Когда же все закрывала туча, лезли ощупью, на авось.
Часто попадались горные ручьи, через которые приходилось брести по колено в ледяной воде. Ничего не поделаешь - брели.
Взбирались на уступы, как по лестнице, по ступенькам, с трудом умещая ногу на выступе.
От многочасового напряжения дрожали, болели ноги.
Люди выбивались из сил.
Еще хуже, чем людям, доставалось вьючным животным. Мулы, привыкшие к горным тропкам, брали подъем с разбегу: один, другой прыжок - и отдых.
Казачьи же степные лошади не были приспособлены к горам и, кроме того, подбились, подковы поотрывались, копыта обломались. Они никак не могли взобраться - скользили, спотыкались, падали. Казакам, сопровождавшим вьюки, надо было следить не только за своим шагом, но и за каждым шагом коня. Где прозевали, не доглядели, там лошадь со всем добром летела вниз, в пропасть.
То тут, то там раздавался всполошный крик. С грохотом сыпались вниз камни, люди в ужасе оборачивались, но все было кончено: одной вьючной лошадью стало меньше, и меньше запасы сухарей или патронов.
Уже шли, перемогаясь, проклиная все на свете, шесть часов. Близился полдень, а не только не прошли шестнадцати верст, но даже не добрались до вершины хребта.
На Росштоке оказалось снегу больше, нежели на Сен-Готарде. Тут, на высоте, лежал рыхлый снег. Внизу ноги вязли в глине, а здесь - в снегу.
Сильнее пробирал холодный ветер. Коченели руки, застывали ноги. Зуб не попадал на зуб.
Тучи теперь ходили где-то под ногами. Слышался рокот грома. Эхо зловеще катило его по ущельям. Голубоватые вспышки молний сверкали внизу.
– Свят, свят, свят! - крестились солдаты.
– Ишь, как мы - выше облака ходячего идем!
1-е капральство 1-й роты апшеронцев только взобралось на небольшую площадку. Остановились на минутку перевести дух, тем более что впереди на тропинке легла и не хотела подыматься лошадь, везшая горную пушку. Внизу слева блестела полоса Люцернского озера. Солдаты стояли, посиневшие от холода, в мокрых мундирах. Повесили носы, ругались:
– Нелегкая занесла!
– Куда ворон костей не заносил!
– Старик наш выжил из ума. Бог весть куда завел!
– Тише, ребята! - замахал майор Лосев: он увидал, что к ним снизу незаметно подошел сам фельдмаршал.
Суворов все время был на виду у солдат: он или ехал верхом, или шел, как все, пешком.
Впереди него, ощупывая альпенштоком дорогу, предупреждая каждый шаг Суворова, шел коренастый старик Антонио Гамма. Сзади за Суворовым, готовый в любую минуту поддержать барина, помочь ему, шел ловкий казак Ванюшка. За Ванюшкой - Аркадий Суворов и двое рыхлых, разбитых в походе, охающих и стонущих: статский советник Фукс и главный камердинер Прошка.
Суворов слышал, что о нем говорили его витязи. Он и сам видел, куда завел их. Ему самому было трудно, тяжело, но показать виду - нельзя.
Он улыбнулся и весело сказал, обращаясь к Лосеву:
– Помилуй бог, как они меня хвалят!
И, взглянув на осунувшиеся, усталые лица своих чудо-богатырей, Суворов вдруг затянул любимую песенку:
Что девушке сделалось,
Что красной доспелось?…
Он так задорно, ухарски спел это, что все, даже угрюмый, вечно насупленный Воронов, расхохотались.
– Не слушайте, батюшка, это молодежь. Неженки…
– Нет, ваше сиятельство, это старики раскудахтались…
– Ничего, ребятушки, так меня и в Туретчине бывало похваливали.
– Дойдем!
– Одолеем!
– Я ж говорил: русский солдат пройдет и там, где не пройдет олень!
К ночи все окончательно выбились из сил. Где кто стоял, там и повалились, - прилегли, присели. Устраивались как могли на отдых, на ночь.
Одежда была мокрехонька, обсушиться нечем, топлива нет. В одних мундирах, без зимнего, прикрыться нечем на холодном, пронизывающем ветру.
Сидели, лежали. Дрожали от стужи. У кого остались сухари, грызли. Шарили по карманам, собирали остатки табачку, курили.
Даже кому посчастливилось, кто нашел местечко поукромнее-притулился в какой-либо щели и мог бы подремать, не имел возможности отдохнуть: леденящий ветер пробирал насквозь. Человек просыпался ежесекундно, а дрема, усталость опять валили с ног. Не сон, а мученье.
1-й роте апшеронцев повезло: она разместилась на довольно большой площадке.
Зыбин с несколькими молодыми солдатами увидал в стороне полуразрушенную пастушью избушку. Как ни тяжело было лезть еще куда-то, а все-таки полезли. Разломали избушку, приволокли дровец.
Солдаты и офицеры жались к костру. Сушились, чинили обувь. За сегодняшний день она пришла в полную негодность: на острых камнях изрезалась, в вязкой, разжижевшей глине, в горных речках и рыхлом снеге располоскалась. У многих на ногах остались только штиблеты. Так получилось у майора Лосева. К ночи подошвы у сапог отстали. Лосев шел босиком. Потом догадался: обкорнал ножом полы своего мундира и этими суконками обернул ноги. Когда стали на отдых, унтер-офицер Воронов сказал:
