На следующий день по приезде Суворова в Петербург к нему явился посланец царя.
Суворов был так слаб, что уже не вставал с постели. Теперь он лежал не на сене, а на перине в кровати.
Димитрий Иванович Хвостов вбежал в комнату дядюшки:
– От государя!
И, не дождавшись, что скажет Суворов, кинулся назад, широко распахнул дверь:
– Пожалуйте, ваше сиятельство!
Прошка, поправлявший постель барина, не успел выйти из комнаты, отошел в сторонку.
Александр Васильевич чуть приподнялся на подушках, чтобы посмотреть, кто пожаловал.
В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, бывший царский брадобрей, а ныне граф.
Суворов метнул глазами.
"Издевается! Нашел, кого посылать!"
– Кто вы, сударь? - гневно спросил он.
– Граф Кутайсов.
– Граф Кутайсов? Кутайсов… Помилуй бог, не слыхал такого графа. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал! А что вы такое по службе?
– Обер-шталмейстер [55].
– А прежде чем были?
– Обер-егермейстер [56].
– А прежде?
Кутайсов запнулся. Он стоял краснее своего мальтийского мундира.
За его спиной Хвостов, в ужасе воздевая руки, поспешно скрылся за дверью.
– Да говорите же, сударь!
– Камердинер, - выдавил Кутайсов.
– То есть, вы чесали и брили своего барина?
– Т-точно так-с…
– Прошка! Вот взгляни на этого господина. Он был такой же холоп, как и ты. Да он турок. По их магометанскому закону пить нельзя. Вот и видишь, куда он взлетел. Его к Суворову посылают! А ты пьешь, как лошадь. Из тебя толку не выйдет!
И Суворов отвернулся к стене.
Кутайсов ушел не солоно хлебавши. Провожая графа Кутайсова до кареты, Хвостов лепетал, что, к сожалению, дядюшка слаб, дядюшка никого не узнает, дядюшка бредит.
– Да, да, он бредит, - соглашался сконфуженный Кутайсов.
Но пока что Суворов еще не бредил. Временами ему даже становилось как будто легче. Его возили по комнате в кресле.
Все врачи удивлялись, как в этом немощном теле цепко держится жизнь.
– Жизненные запасы его удивительны, - говорили врачи.
Суворов понимал, что жить ему осталось немного. Но жить он так хотел.
Все подбадривали его, говорили, что он поправляется.
– Мы еще в Кончанское поедем, рыбу ловить будем,- говорил фельдшер Наум.
– Нет уж, брат; отловил я… Мне не встать…
– Дядюшка, я знаю, что вы от этой болезни не умрете,- старался уверить его Димитрий Иванович Хвостов.
– Думаешь?
– Убежден!
– Ладно. А ежели я останусь жив, сколько еще лет проживу?
– Пятнадцать.
– Злодей, скажи: тридцать!
Но все-таки с каждым днем он слабел все больше и больше. Он прекрасно помнил далекие годы турецких войн, но путал названия городов, рек в прошлогоднем Итало-Швейцарском походе.
Больше надоедливой фликтены угнетала Александра Васильевича царская опала: она добивала последние силы генералиссимуса.
Суворов на Крюковом канале жил уединеннее, заброшеннее, чем даже в Кончанском: он был заперт в четырех стенах комнаты.
Царская немилость не ослабевала.
Павел I лишил Аркадия звания генерал-адъютанта, которое он пожаловал во время Италийского похода, и определил его вновь в камергеры. А 25 апреля отнял у генералиссимуса Суворова его адъютантов.
Это окончательно убило Александра Васильевича. Напрасно Хвостов доказывал дядюшке, что сейчас такая полоса, что Павел I сыплет выговоры генералам направо и налево, что за весну он уволил из армии трех полных генералов, шестнадцать генерал-лейтенантов и пятьдесят семь генерал-майоров.
Суворову от этого было не легче.
Здоровье его ухудшалось с каждым днем. Жизнь уходила.
И на второй неделе своего пребывания в Петербурге Суворов стал все чаще терять сознание.
На пятнадцатый день ему стало очень плохо. Царь, узнав о его тяжелом состоянии, прислал к нему князя Багратиона.
Когда Багратион приехал вечером на Крюков канал, в доме Хвостова стоял переполох. В прихожей неистово сморкался, плакал денщик Прохор. Перепуганные дворовые девушки Хвостовых сбились у двери прихожей, несмело заглядывали в залу.
Навстречу Багратиону выбежал сам Димитрий Иванович Хвостов растерянный и растрепанный.
Александр Васильевич лежал без сознания. Племянница Аграфена Ивановна и заплаканный сын Аркадий (дочь Наташенька была в Москве) терли Александру Васильевичу спиртом виски. Фельдшер Наум давал нюхать спирт.
Багратион застыл у кровати. С перекошенным от боли лицом он смотрел на своего учителя и друга. Суворов, худенький и маленький, лежал с закрытыми глазами.
Вот наконец он с усилием открыл глаза.
Смотрел куда-то вверх, в одну точку. Потом медленно перевел глаза ниже, на Багратиона.
Багратион сделал движение к нему, робко улыбнулся.
Но Суворов еще, видимо, не узнавал своего любимца.
Улыбка сползла с лица Багратиона.
Суворов с минуту смотрел на Багратиона в упор. Потом в его потускневших глазах мелькнула искра сознания.
– А, это ты… Петруша. Здравствуй!-с трудом сказал он и опять закрыл глаза.
В безумной тоске, в отчаянии бросился Багратион к Суворову. Он опустился на колени, припал к этой исхудавшей руке, которая всегда указывала ему путь к славе.
Великий полководец уже шел в свой последний переход…
IX
Северны громы в гробе лежат.
Державин
Унтер-офицер Огнев, уволенный от службы по старости лет, и ефрейтор Зыбин, получивший отпуск, помаленьку доставлялись домой. Путь их лежал через Петербург. В столицу они попали в Николин день. Здесь их ждала ужасная, потрясающая новость: в воскресенье 6 мая, во втором часу пополудни, скончался их "дивный".
Умер батюшка Александр Васильевич.
Друзья, не отдохнув с дороги, только умывшись и почистившись, направились на Крюков канал к дому Хвостова, чтобы в последний раз поклониться своему генералиссимусу.
Ни Огнев, ни Зыбин, конечно, ни разу не бывали в этом доме графа Хвостова и не знали точно, где он находится.
Будочник у Торгового моста указал им на двухэтажный дом.
– Да вон энтот. Ступайте за певчими, вон пошли от Николы Морского.
Огнев и Зыбин обрадовались, что можно идти вслед за кем-то. Они догнали певчих и за ними поднялись по узкой лестнице на второй этаж.
В прихожей пахло ладаном, хвоей, свечами. Было полно народу.
Входили и выходили какие-то барыни и господа. В углу немолодой протоиерей, заворотив широкий рукав рясы, торопливо расчесывал гребнем окладистую бороду. Дьякон откашливался рокочущим басом. Лысый пономарь раздувал у печки кадило.
Сквозь толпу, в настежь раскрытые двери прихожей и зала виднелся его уголок, затянутый черным сукном. На черную стену падал красный отблеск свечей.
Из зала слышался монотонный, журчащий, точно ручей, голос чтеца.
Мушкатеры в нерешительности остановились: можно ли сюда солдату?
И вдруг из этой чужой толпы вынырнул свой, знакомый, денщик Александра Васильевича, Прохор Иваныч. Он был в лучшем кафтане с двумя золотыми медалями на груди. Его лицо распухло от неумеренных возлияний последних дней.
Нисколько не смущаясь присутствием разных господ, Прошка кинулся к мушкатерам, громко крича:
– Братцы родимые! Чудо-богатыри! Орлы суворовские! Умер наш батюшка!
И в пьяных слезах припал к плечу Огнева, причитая:
– Всю жизнь страдал. Настрадался. И умер в день Иова многострадального…
Огнев заморгал глазами.
– Пойдемте, поглядите на нашего соколика!
Прошка потащил мушкатеров в зал. Господа невольно расступились перед ними.
Огнев и Зыбин вошли в зал. Все стены его были обтянуты черным сукном. Только вверху, под потолком, бежала белая полоска карниза. Посреди зала на высоком катафалке стоял гроб.
