они ни принадлежали, законодатель, видя склонность людей к злу и желая общего блага, постановил, что душа бессмертна, не заботясь об истине, а только о праведности, дабы привести людей к добродетели.52a
Большинство людей, по его мнению, настолько просты умственно и настолько грубы морально, что с ними нужно обращаться как с детьми или инвалидами. Не стоит обучать их доктринам философии. "Эти вещи, - говорит он о своих собственных рассуждениях, - не следует сообщать простым людям, ибо они не способны воспринять эти тайны. Мы должны остерегаться даже вести беседы о них с невежественными священниками".53 Он делит людей на философов и религиозных деятелей и невинно полагает, что "только философы являются богами земли и отличаются от всех остальных людей, какого бы ранга и состояния они ни были, так же сильно, как настоящие люди отличаются от тех, что нарисованы на холсте".54
В более скромные моменты он осознавал узкие пределы человеческого разума и почетную тщетность метафизики. Он представлял себя в последние годы жизни изможденным и измученным размышлениями о том и о сем и уподоблял философа Прометею, который за то, что пожелал похитить огонь с небес - то есть ухватиться за божественное знание, - был приговорен к тому, чтобы быть прикованным к скале и чтобы его сердце бесконечно грызли стервятники.55 "Мыслитель, который допытывается до божественных тайн, подобен Протею..... Инквизиция преследует его как еретика, толпа насмехается над ним как над глупцом".56
Споры, в которые он вступал, изматывали его и подрывали здоровье. Он страдал от одной болезни за другой, пока наконец не решил умереть. Он выбрал тяжелую форму самоубийства: уморил себя голодом. Против всех доводов и угроз, одерживая победу даже над силой, он отказывался ни есть, ни говорить. После семи дней такого режима он почувствовал, что выиграл битву за право умереть и теперь может спокойно говорить. "Я ухожу с радостью", - сказал он. Кто-то спросил его: "Куда ты идешь?" "Туда, куда идут все смертные", - ответил он. Его друзья предприняли последнюю попытку уговорить его поесть, но он предпочел умереть (1525).57 Кардинал Гонзага, который был его учеником, перевез останки в Мантую и похоронил их там, а также, с типичной для эпохи Возрождения терпимостью, воздвиг статую в память о нем.
Помпонацци придал философскую форму скептицизму, который на протяжении двух веков атаковал основы христианской веры. Неудача крестовых походов; приток мусульманских идей через крестовые походы, торговлю и арабскую философию; перемещение папства в Авиньон и его нелепое разделение в расколе; открытие языческого греко-римского мира, полного мудрецов и великих искусств, но не имеющего Библии и Церкви; распространение образования и его все больший выход из-под церковного контроля; безнравственность и мирская сущность духовенства, даже пап, наводящая на мысль об их частном неверии в публично исповедуемое вероучение; использование ими идеи чистилища для сбора средств на свои цели; реакция растущих меркантильных и денежных классов против церковного господства; превращение Церкви из религиозной организации в светскую политическую власть: все эти и многие другие факторы в совокупности сделали итальянские средние и высшие классы в конце XV - начале XVI века "самыми скептическими из европейских народов"."58
Из поэзии Полициана и Пульчи, а также из философии Фичино ясно, что в кругу Лоренцо не было реальной веры в другую жизнь; а настроения Феррары проявляются в том, как Ариосто высмеивает инферно, которое Данте казалось таким ужасающе реальным. Почти половина литературы Возрождения - антиклерикальная. Многие кондотьеры были открытыми атеистами;59 Кортигиани, или придворные, были гораздо менее религиозны, чем кортигиане, или куртизанки; а вежливый скептицизм был признаком и обязательным условием джентльмена.60 Петрарка сетовал на то, что в сознании многих ученых было признаком невежества предпочесть христианскую религию языческой философии.61 В Венеции в 1530 году было обнаружено, что большинство представителей высшего сословия пренебрегают своим пасхальным долгом - то есть не ходят на исповедь и причастие даже раз в год.62 Лютер утверждал, что в Италии среди образованных слоев населения распространена поговорка, произносимая при посещении мессы: "Давайте, давайте соответствовать популярному заблуждению".63
Что касается университетов, то один любопытный случай показывает нравы профессоров и студентов. Вскоре после смерти Помпонацци его ученик Симоне Порцио, приглашенный читать лекции в Пизу, выбрал в качестве текста "Метеорологию" Аристотеля. Аудитории не понравилась эта тема. Несколько человек нетерпеливо воскликнули: Quid de anima? - "А как же душа?". Порцио пришлось отложить "Метеорологию" в сторону и взяться за "De anima" Аристотеля; тут же все внимание аудитории было приковано к нему.64 Мы не знаем, выражал ли Порцио в этой лекции свое убеждение, что человеческая душа ничем существенным не отличается от души льва или растения; мы знаем, что он говорил об этом в своей книге De mente humana - "О человеческом разуме";65 И, похоже, ему удалось спастись невредимым. Эухенио Тарральба, обвиненный испанской инквизицией в 1528 году, рассказывал, что в юности он учился в Риме у трех учителей, и все они учили, что душа смертна.66 Эразм был поражен, обнаружив, что в Риме основы христианской веры стали предметом скептических дискуссий среди кардиналов. Один церковник взялся объяснить ему нелепость веры в будущую жизнь; другие с улыбкой отзывались о Христе и апостолах; многие, уверяет он, утверждали, что слышали, как папские чиновники хулили мессу.67 Низшие классы, как мы увидим, сохранили свою веру; тысячи людей, слушавших Савонаролу, наверняка уверовали; а пример Виттории Колонны показывает, что благочестие может пережить воспитание. Но душа великого вероучения была пронзена стрелами сомнений, и великолепие средневекового мифа потускнело от накопленного им золота.
V. GUICCIARDINI
Мысль Гвиччардини подводит итог скептическому разочарованию времени. Это был один из самых острых умов эпохи; слишком циничный для нашего вкуса, слишком пессимистичный для наших надежд, но проницательный, как блуждающий прожектор в небе, и откровенный с прямотой писателя, который принял мудрое решение о единственной посмертной публикации.
Франческо Гиччардини изначально имел преимущество аристократического происхождения. С детства он слышал образованные разговоры на хорошем итальянском языке и научился воспринимать жизнь с реализмом и изяществом человека, уверенного в своих силах. Его двоюродный дед несколько раз был гонфалоньером республики; дед по очереди занимал большинство главных постов в правительстве; отец знал латынь и греческий и занимал несколько дипломатических постов; "моим крестным отцом, - писал Франческо, - был мессер Марсилио Фичино, величайший философ-платоник, живший тогда в мире".68-Что не помешало историку стать аристотелианцем. Он изучал гражданское право, а в возрасте двадцати трех лет был назначен профессором права во Флоренции. Он много путешествовал, даже отмечал "фантастические и причудливые изобретения" Иеронима Босха во Фландрии.69 В
