они,
что к Кентербери направлялись.*
Затем, один за другим, Чосер представляет их в причудливых зарисовках своего несравненного Пролога:
Был он рыцарь и достойный человек,
С тех пор, как он впервые
вышел в свет, Он любил рыцарство,
рыцарство и честь, рыцарство и искусство ....
В смертных баталиях был он пятидесяти,
И сражался за наш подвиг в Трамиссене .....
И хотя он был достойным, он был в силе,
И в порту он был так же мягок, как и майда.
Он никогда не совершал никаких гнусных поступков
во всей своей жизни, ни в одном человеке;
он был очень добрым и благородным человеком.
И сын рыцаря:
...юный сквайр,
любвеобильный и похотливый любовник .....
Так любил он, что по ночам [счет ночей]
Он спал крепче, чем соловей.
И старшина, чтобы прислуживать рыцарю и сквайру, и очаровательная настоятельница:
Была также некая Нонна, Пиоресса,
которая в своих умствованиях была совершенно проста и жеманна;
ее греттест оут был у Сейнта Лоя [Сен-Луи];
А ее прозвали мадам Эглентайн.
Ful wel she song the service divyne,
Entuned in hir nose ful semely ...
Она была так милосердна и жалостлива
, что плакала, если видела человека,
попавшего в западню, будь то поступок или кровь.
У нее были маленькие гончие, которых она кормила
жареной плотью или молоком и пустой породой;
Но сильно плакала она, если на одном из подолов ....
Из мелких кораллов на руку она надела
Пеир из бельев, украшенный золотом;
И на нем брошь из золота полная,
На которой сначала была написана корона А,
а потом: Amor vincit omnia [Любовь побеждает все].
Добавьте сюда еще одну монахиню, трех священников, веселого монаха, "который любил венерианство" (то есть охоту), и монаха, которому не было равных в выжимании пожертвований из благочестивых кошельков.
Ибо если у вдовы не было ни одной туфли,
то и у него было все в
порядке,
И все же он хотел, чтобы у него была палочка, когда он пойдет.
Чосеру больше нравится молодой студент-философ:
Был клерк из Оксенфорда,
что без логики долго жил.
Он был столь же длинноног, как и грабли,
И был он, я уверяю, очень толст;
Но смотрел он честно и трезво.
Ful thredbar was his overest courtepy.
Ибо не получил он еще ни одного благодеяния,
И не был столь мирским, чтобы иметь благодеяние.
Для него лучше было иметь у постели
Двадцать спичек, одетых в черное или тростник,
Аристотеля и его философию,
Чем одеяния богатые, или нитяные, или нарядные...
От учебы он больше всего лечился и больше всего слушал.
Ни одного слова не произнес он больше, чем было нужно...
Souninge in moral vertu was his speche,
And gladly wolde he lerne, and gladly teche.*
Была там и "Жена из Бани", о которой мы еще расскажем, и бедный парсон, "богатый святыми вещами и работами", и пахарь, и мельник, у которого "на копе [вершине] носа был вертеп, а на нем стоял хохолок из камыша, как щетина у свиноматки"; и "маунсипл", или покупатель трактира или колледжа; "рив", или надсмотрщик в поместье; и "сомнур", или податель повесток:
Он был нежный блудник и добрый;
Лучше фелава люди не найдут.
За кварту вины он мог бы вытерпеть,
чтобы его наложница была у него
двенадцать месяцев, а также извинить его в полной мере.
С ним
...в доме у одного знатного пардонёра...
Его кошелек лежал у него в лаптях,
наполненный пардунами, пришедшими из Рима по горячим следам.
Здесь были и купец, и законоведы, и франкелейн, и фригольдер, и плотник, и ткач, и красильщик, и тапёр, и обойщик, и повар, и корабельщик. Был и сам Джойфри Чосер, стоявший робко в стороне, "большой" (толстый), которого трудно обнять, и "вечно озиравшийся по сторонам, словно в поисках зайца". И не менее важным был мой хозяин, владелец гостиницы "Табард", который клянется, что никогда не принимал столь веселую компанию; более того, он предлагает пойти с ними и быть их проводником; и он предлагает, чтобы проехать пятьдесят шесть миль, чтобы каждый из пилигримов рассказал две истории в пути и две на обратном пути, и тот, кто расскажет лучше всех, "получит super at our aller cost" (ужин за общий счет), когда они снова придут в гостиницу. Все решено; трогательная сцена этой комедии разыграна; паломничество началось; и куртуазный рыцарь рассказывает первую историю о том, как два закадычных друга, Паламон и Арцит, увидели в саду девушку, собирающую цветы, влюбились в нее по уши и сошлись в смертельном поединке за нее как за почетный приз.
Кто бы мог поверить, что столь романтичное перо способно в один миг перейти от этой рыцарской суеты к скатофильской непристойности "Сказки Мельника"? Но Мельник выпил и предвидит, что его ум и язык соскользнут в привычную плоскость; Чосер извиняется за него и за себя - он должен сообщать о делах честно - и предлагает целомудренному читателю перейти к какой-нибудь истории, "которая затрагивает gentillesse .... moralitee, and holinesse". Повесть настоятельницы начинается на сладостно-религиозной ноте, а затем пересказывает горькую легенду о христианском мальчике, якобы убитом евреем, и о том, как староста города послушно арестовал своих евреев и замучил нескольких из них до смерти. От такого благочестия Чосер переходит в прологе к "Рассказу о Пардонере" к острой сатире на торговцев индульгенциями на мощах; этой теме будет уже много веков, когда Лютер раструбит о ней на весь мир. Затем, в прологе к "Сказке жены Бани", наш поэт достигает надира своей нравственности и зенита своего могущества. Это бурный протест против девственности и безбрачия, вложенный в развратные уста знатока брака, женщины, которая с двенадцати лет имела пять мужей, похоронила четырех из них и с нетерпением ждет шестого, чтобы утолить свою молодость:
Бог не хочет, чтобы мы росли и размножались...
Но ни о каком имени не говорил он,
ни о двоеженстве, ни о восьмиженстве;
почему же люди говорят о нем дурно?
А вот и царь, дан [господин] Саломон,
я думаю, что у него было больше, чем у других;
