словоохотливого больного с трёхдневной щетиной на лице, где был найден труп главного врача. Тот, склонившись прямо к Семёну и, царапая небритой щекой ухо Свистунова, поведал, что тело было обнаружено в какой-то яме позади хозяйственного блока на опушке соснового бора.
В многолюдном месте, среди больных, страх перед неизвестностью несколько поутих, и приятели разговорились. Первым начал говорить Свистунов. Он вполголоса произнёс, обратившись к собеседнику светским именем, чтобы не привлекать постороннего внимания:
– Тимофей Иванович, вы по-прежнему придерживаетесь своей точки зрения, ну то есть, что…?
– Я понял, – прервал его отец Серафим: – Несомненно.
– Просто «дежавю» какое-то. Мне кажется, что я это уже видел.
В этот момент Свистунов почувствовал лёгкое похлопывание по плечу. Он вздрогнул и оглянулся. Перед ним опять стоял всё тот же мужчина в сапогах и военном кителе. Рядом с ним в больничной коляске сидел его постоянный лысоватый спутник. Только на этот раз он был в нелепом женском берете набекрень и по шею прикрыт клетчатым пледом.
Мужчина пыхнул курительной трубкой и спросил с явным кавказским акцентом:
– Товарищ, где здесь процЫдурный… кабинЭт?
– Это в другом корпусе. Наверх на второй этаж, а там по переходу налево. Дальше спросите, вам подскажут, – растерянно ответил Свистунов.
Ушедший вперед Тимофей Иванович остановился и поторопил приятеля:
– Семён Семёнович, что остановились?
Свистунов хотел было ответить, оглянулся назад, но там уже никого не было. Ему ничего не оставалось, как молча догнать старика. Через минуту он спросил Тимофея Ивановича:
– Вы кого-нибудь видели?
– Где? – вопросом на вопрос ответил приятель, и Семён понял, что в очередной раз видел то, что не было подвластным постороннему взору.
На обратном пути им встретилась только уборщица Ефросинья, которая уже добралась до второго этажа и теперь намеревалась помыть ординаторскую. Женщина дёрнула дверь. Та оказалась заперта. Уборщица, погремев ключами, отперла замок и скрылась в помещении.
Приятели также быстро и, по возможности, неслышно проскользнули в свою палату. Свистунов плотно прикрыл дверь, облегченно вздохнул, отправился к своему месту и прилег на постель. Старик вынул из-под подушки Библию, подошёл к окну и принялся её читать вслух.
Голос отца Серафима подействовал на Семёна убаюкивающее, глаза сами собой закрылись. Свистунов задремал. Сколько это продолжалось неизвестно, но, когда старик закрыл книгу, Семён Семёнович тут же открыл глаза. За окном смеркалось.
Свистунов протёр глаза и тяжело вздохнул:
– Как думаете, долго мы будем так существовать?
Отец Серафим пожал плечами и тихо произнёс:
– Я всю жизнь так живу. Привык уже. И потом, бывает и хуже.
– Куда уж хуже.
– Отнюдь. Давным-давно, меня тогда впервые поместили в психбольницу, соседом моим оказался Николай Александрович. Вот ему-то пришлось много пострадать. В силу определённых обстоятельств санитары его ужасно не любили, а у врачей, кажется, была цель его или поскорее угробить, или подольше помучить. Бедный Николай претерпел издевательства отечественной психиатрии в полном объёме. Так сказать, по максимуму. Каждый день его терзали электрошокерами. Ах, если бы вы знал, как он страдал! Спазмы и судороги были настолько болезненны, что он терял сознание…не хочется и вспоминать.
– Вы случайно не о российском императоре говорите? – на всякий случай уточнил Семён, хотя и был уверен, что речь шла именно о нём. Как вы оказались с ним? Почему?
– Как оказался?…, – задумался отец Серафим. – Однажды я имел неосторожность выразить сомнение в смерти российского царя, ну, кто-то донёс…
– И что? Это преступление? – воскликнул Семён и осёкся, испугавшись, что будет услышан в коридоре.
– Если бы он действительно был убит, то нет. Это было бы не преступление, а дурь. Но он на тот момент был жив, – совершенно спокойно подтвердил отец Серафим.
– Быть не может! В каком году это было? – Свистунов настолько удивился, что даже вскочил с места
– Отчего же не может? Очень даже может… – загадочно промолвил отец Серафим.
– Но ведь общеизвестно, что он вместе с семьёй был расстрелян!?
– Поверить в это мог только тот, кого это мало волнует. Меня же это волновало очень сильно.
Ещё минуту назад Семён испытывал чувство голода и уже хотел предложить приятелю сходить на ужин, но теперь он и думать забыл о еде. Свистунов соскочил с кровати, подхватил табурет, с грохотом поставил его и уселся рядом со стариком.
– Послушайте, вы тут невероятные вещи рассказываете! – почти беззвучно прокричал Семён.
– Вот именно! Меня тут же признали умалишенным и посадили вместе с «убиенным», но живым государем. Такая вот издёвка совершилась надо мной, – грустно усмехнулся старик и скорбно прибавил: – Надеюсь, вы меня таковым не считаете?
– Нет, конечно, – заверил собеседника Свистунов. Получилось неубедительно, что не утаилось от внимания отца Серафима и он, горько вздохнув, спросил:
– Дальше рассказывать?
– Угу, – растерянно подтвердил Семён Семёнович.
– Так вот, прожил, точнее, пробыл я с ним недолго. Вскоре он умер. Когда я впервые его увидел, государь уже был плох и почти не вставал.
– А как вы узнали, что это он? Похож?
– Абсолютно нет. Обритый наголо, без бороды и усов, в выцветшем больничном халате, совершенный старик – так мне показалось. Я-то ведь был тогда молод и каждый, кто старше пятидесяти казался мне старым. Впрочем, он действительно был уже стар и беспомощен.
– Так почему вы всё-таки уверены, что это действительно он? – настырно продолжал донимать собеседника Свистунов.
– Видите ли, в чем дело…я ведь священник…, впрочем, давайте по порядку. Весь первый день он молчал, как будто меня не существовало. Вечером я начал молиться и Николай Александрович ожил, удивился. После этого мы разговорились и беседовали почти до утра. Но и тогда он не признался. Мы говорили о мире, о советской власти, постепенно перешли к теме веры, Бога и тут я признался, что являюсь священником. Если бы вы знали, как он обрадовался!
– Почему?
– Первое о чём он попросил, правда, это было уже следующим вечером, а попросил он об исповеди и причастии. Его исповедь продолжалась всю следующую ночь, а под утро я причастил его Святыми дарами из хлеба и чая. На тот момент мне едва исполнилось двадцать четыре года, но евхаристический канон я уже тогда знал наизусть и помню его до сих пор. Литургии в её каноническом виде, разумеется, не было, но Бог простит…
Тайну исповеди я, конечно, нарушить не имею права, но могу сказать, что более всего Николай Александрович винил себя за смерть Столыпина. Тогда ведь Петр Аркадьевич заимел популярность и авторитет едва ли не выше самого государя, а последний приревновал к его славе. Как он сам рассказывал, даже поначалу не слишком огорчился его гибели. Ну и не всех мер было
