В один миг двери немудрого жилища царского пчеловода оказались сорванными, потом рухнула жидкая кровля, и в облаках пыли показалась фигура ночного гостя. Он уже вывернул из перекрытий потолка дубовую жердь и размахивал ею.
– Это он, – опознал беглеца один из воинов, – это тот, кого нам надо!
– Очень кстати! – зло рассмеялся сотник. – Берите подлеца живым, иначе мы не получим награды!
Повернувшись к Баксагу, он оскалил зубы и со словами: «Так вот ты какой пасечник!» – с размаху ударил старика по виску рукоятью красивого ножа.
Свет мгновенно померк в глазах деда. Он упал, как сноп от осеннего ветра. Сотник отвернулся как ни в чем не бывало.
Савмак хорошо видел все это из-за кустов и был поражен появлением из полуразрушенной хижины совсем незнакомого человека. «Кто же это находился в нашей хижине и почему я ничего не знал о нем?» – успел подумать он. Но тут упал дед, сраженный ударом в голову. Парень напомнил о себе таким криком ярости и негодования, что все фракийцы оглянулись, опасаясь нападения сзади.
– Этого тоже взять, пока он не убежал! – показал на него сотник.
Савмак и не думал убегать. Он выскочил из кустов и с криками, заливаясь слезами обиды, ярости к врагам и жалости к деду, хватал руками куски ссохшейся земли и бросал в насильников. Он ругался, плакал, визжал в бессильном бешенстве. На его глазах повалили на землю неизвестного жильца и избивали ногами.
Один из наиболее молодых и проворных воинов метнулся к нему, но Савмак, понимая, что если он убежит от пешего преследователя, то его легко догонят верховые, решил применить свой способ защиты и нападения: стал ронять один улей за другим. Только что проснувшиеся пчелы вылетали целыми роями с раздраженным гудением. Они выглядели на солнце золотыми. Утро пришло веселое, солнечное. Сотни летучих колючек мгновенно облепили лицо и руки фракийца. Тот взревел диким голосом и побежал обратно, отмахиваясь от непрерывных атак крылатого воинства.
– Ой, ой! – кричал он. – Ой!..
– Ой! – не удержался застигнутый новым врагом старший фракиец, хватаясь за шею.
Пчелы напали на обидчиков и нарушителей их покоя так дружно, что те не знали, куда деваться.
– Эй, старик! Прикажи своим пчелам улетать! – коверкал сколотскую речь сотник, но старик не слышал его, он лежал недвижимый в пыли с закрытыми глазами.
Другие ульи также оказались потревоженными, и новые летучие рати с угрожающим гомоном обрушились на головы незадачливых царских людей.
Воины скрутили пленника и поспешили к коням, спотыкаясь и размахивая руками, словно ослепленные. Торопливо вскинули его в седло, как тюк шерсти, вскочили сами на коней. Скакуны вставали на дыбы, рвали поводья. Через мгновение вся недобрая ватага, гонимая беспощадным врагом, помчалась в степь, не разбирая дороги.
Насильники убрались так быстро, что, казалось, их здесь и не было.
Савмак кинулся к деду. Пчел он не боялся. Они его, как и Баксага, обычно не трогали. Но сейчас были рассержены и вели себя особенно гневно. Одна даже укусила Савмака, но он не обратил внимания на это.
Став на колени, внук гладил ладонями серебряные кудри старика, и слезы сплошным потоком струились по его запыленным щекам.
– Убили деда, убили! – рыдал мальчишка. – И мед царский съели, и хижину разорили!
Старик открыл глаза. Он долго смотрел чужим, строгим взором на притихшего внука, пока сознание не вернулось к нему.
– Тебе больно, дед? – жалостливо и боязливо спросил Савмак, рассматривая на виске Баксага багровый кровоточащий след.
– Мне больно, – прошептал старик, – только не в голове, а тут… – Он показал на сердце иссохшей рукой. – Я умру, моя душа давно хочет покоя, – сказал он спокойно, но с усилием. – Скоро придут войска Скилура. Они отомстят за нас, за народ наш, за обиды и горе наши. Так сказал тот скиф, что ночевал у нас… Вырастешь – борись с врагами… – Старик не смог закончить свою малосвязанную речь. Потянулся и затих. Рука упала бессильно. Лицо стало чужим и холодным.
Савмак понял, что случилось страшное, и закричал жалобно. Аримасп, волоча перебитый зад, подполз ближе и, задрав морду кверху, завыл.
– Нет, – кричал в исступлении мальчишка, – не Скилур, а я отомщу за тебя, дед! Это я убью того, кто тебя ударил! Твоя душа будет спокойна в стране теней…
Незнакомая ранее боль пронизала его душу. Он плакал над трупом, образы мести черными тенями проносились в голове, быстро сменяя друг друга. Ему казалось, что он бежит на запад, в дикие степи, и возвращается обратно с войском царя кочевых скифов. Потом он решал бежать немедля в деревню, поднять народ, настигнуть в степи убийц и перебить их. Грозил кулаком и говорил несвязное.
Немного успокоившись, почувствовал не то усталость, не то безразличие. Разыскал лопату и начал рыть глубокую яму. Он бросал комья земли, не зная, что одновременно роет могилу и для своего детства, что оно умерло навсегда в этот страшный день его жизни. Впереди его ждало нечто совсем иное, не похожее на все пережитое и виденное до этого.
5
Аримасп повизгивал и лизал мертвую руку Баксага.
Мальчишка был крепок телом. Вырыв яму, без особого труда перетянул в нее труп деда. Продолжая всхлипывать, закидал могилу сырой землей. Боясь, что ночью прибегут степные волки и выроют покойника, выдернул из крыши и стен хижины жерди потолще и положил их на могилу.
Теперь он остался один. Аримасп не шел в счет, так же как и все еще гудевшие негодующие пчелы. Он осмотрелся. Как внезапно рухнуло все то, что казалось таким устойчивым, вечным. Хижина, ульи, дед, лежащий сейчас под слоем земли, безгласный, холодный… Что дальше?
Дуплянки с медом оказались целыми. Лишь одна упала, и маслянистая пахучая жидкость вытекала на землю, привлекая пчел. Вот и тот жбанок, что дед приготовил с вечера для отправки старшине.
Подумав, подросток взял в руки жбанок и, бросив последний взгляд на могилу, на издыхающего Аримаспа и печальные руины пасеки, вздохнул и решительно зашагал прочь от дорогого ему места, от всего, что составляло до сих пор мир его интересов.
Отойдя шагов сто, Савмак остановился, поставил ношу на траву, упал на колени и, подняв кверху руки с большими ладонями и тонкими запястьями, торжественно протянул, как бы читая молитву:
– Прощай, дед, я отомщу за твою смерть! Ты будешь доволен мною в стране теней!
Слезы опять заволокли все. Мальчишка не выдержал, упал ничком и долго плакал, причитая. В ярости бил кулаками о землю и потрясал ими, угрожая убийцам.
Через час со жбанком в руке он размашисто шагал по пыльной тропе, что вилась между полынниками, потом спускалась в песчаные овраги и, наконец, выходила на поля, на которых ровно и тяжело волновалась нескончаемая, как степь, пшеница. Тучные колосья почти поспели для жатвы. Вдоль дороги стояли древние дубы, обвешанные выгоревшими на солнце тряпками, пучками травы и колосьев. Эти дубы имели магическую силу. Они охраняли поля от дурного влияния чужих глаз.
Жар лился потоком с дымчатого от степных пожаров летнего неба. Солнце сияло, жгло. В небе трепетали жаворонки. Савмак обратил внимание, что на дороге виднелись следы нескольких лошадей. Следы вели в ту же сторону, куда шел и он.
Зеленоватые любопытные глаза все подмечали. Они щурились от яркого света, но стали круглыми и вспыхнули огнем, когда остановились на блестящем предмете, что лежал в пыли у дороги.
Савмак, несмотря на большой не по летам рост, сохранил все ухватки мальчишки своего возраста. Чуть не уронив жбанок, он кинулся вперед и схватил цепкими пальцами находку.
– О-о, – протянул он в восторге, – какой красивый!
Но тут же не мог удержаться от восклицания крайнего удивления. Он держал в руке тот самый великолепный нож, который уже видел на поясе фракийского сотника. Со смешанным чувством изумления, страха и скорби он воззрился на хищную головку золотого кобчика с рубиновыми глазками, и опять ему показалось, что они мигают, эти словно живые глаза, таят в глубине насмешку. Кобчик будто узнал Савмака и готовился что-то сказать ему. Вот-вот раскроется острый клюв.
