мы были одни, она бы спросила про вчерашнее, она бы чувствовала себя даже обязанной спросить, так что в каком-то смысле я рад, что мы не одни, особенно зная, что это не последний день с ней, а первый в череде.
Как все страхи рассеиваются в солнечном свете! Машина припаркована, леденец для Петера куплен, мы прогулялись до Дуная, прямого и послушного здесь, с травой, спускающейся прямо к берегу. Скатерть расстелена, и мы переоделись в купальники и плавки, Джулия — в бордельно-красный купальник, взятый для нее Марией, я — в широкие, защитного цвета спортивные шорты. Карты, еда, фотоаппарат, салфетки, лосьон от загара и газета: никакого намека на музыку нигде, никакого вообще. Большой белый пароход пыхтит мимо. Я уже у реки. Собака бежит вдоль берега, лая и не слушаясь команд. Воробей прихорашивается в ямке в мелком песке. Петер с надутыми нарукавниками на каждой руке шлепает вниз к краю гальки.
— Майкл, последи за ним, пусть намочит только ноги, — кричит Мария.
Петер, похоже, нацелился в этом быстром потоке на опасную глубину, и я вылавливаю его, протестующего и плачущего.
— Плач на этот раз не поможет, — говорю я, не сдержавшись; он топает ногами.
— Смотри, Fukik! — говорит Маркус, чтобы его отвлечь, показывая наверх.
— Flugzeug!82 — говорит Петер с отвращением, отказываясь переходить на младенческое сюсюканье, но перестав, однако, плакать.
— Посмотри на эту смешную птицу, — говорит Мария. — Смешная, смешная птица. Сейчас мы вчетвером будем играть в бридж, а ты будешь очень хорошим и очень тихим мальчиком, пока мы разговариваем. Потом, когда мы перестанем разговаривать, один из нас будет с тобой играть, пока мы не раздадим карты снова, хорошо? Смотри, дрозд.
— Amsel, Drossel, Fink und Star83, — радостно напевает Петер.
Джулия смотрит на него, на дрозда и на Дунай. Она откидывается назад, опираясь на локти, совершенно неотразимая, в этот миг довольная своим миром.
5.17
На следующее утро в 7:27 Джулия вбегает на железнодорожную платформу с чемоданом и маленькой дорожной сумкой. Я неистово машу ей. В 7:30 поезд отправляется.
Кроме нас, в купе никого нет.
— Доброе утро, — сухо говорю я.
— Доброе утро.
— Это становится привычкой?
— Я поздно проснулась... — говорит она, задыхаясь. — Послушай, мы одни. Снаружи поезд покрыт граффити: будто в нью-йоркском метро, а не в Вене. — Джулия изучает всевозможные переключатели света, ручку обогрева и кнопку микрофона. — Внутри хорошо.
— Я раскошелился на билеты первого класса. И надеюсь, путешествие стоит того, чтобы его ждать десять лет.
— Майкл, не раздражайся, но...
— Нет.
— Пожалуйста.
— Нет.
— По крайней мере, дай мне заплатить за мою половину. Ты не можешь себе это позволить.
— Я тебя приглашаю, Джулия, — говорю я. — Мне вернут деньги за мой билет на самолет. Ну и кроме того, ты нашла нам жилье.
Она устраивается у окна напротив меня и, немного поколебавшись, говорит:
— Мне приснился тревожный сон. Я плавала в Дунае, мой отец был на плоту с целой стопкой старых книг в кожаных переплетах. Они все время падали, и он метался, отчаянно пытаясь их спасти. Я пробовала доплыть до него, но он уплывал все дальше и дальше. Я хотела позвать на помощь, но не могла. Это было по-настоящему ужасно. Я понимала, что это сон, и все же... ну ладно, может, это ничего не значит. В любом случае мы здесь. Давай посмотрим, хороший ли сегодня день. — Она резко хлопает в ладоши дважды у левого уха, затем повторяет то же самое у правого.
— Ради бога, что ты делаешь?
— Это тест, такой тест на слух. Да, сегодня, кажется, лучше, чем обычно. Я так торопилась утром, что забыла это сделать. Но, может, конечно, шум поезда меня путает.
— Я так хочу спать, — говорю я. — Все это напряжение, и потом день на солнце...
— Да ложись прямо тут. Купе будет пустым всю дорогу?
— Нет, только до Филлаха. Так написано на доске снаружи. Там сядут четыре человека. Полное купе.
— Все равно у нас много времени.
— Четыре часа. Почти до границы. Как у тебя с итальянским?
— Так себе, а теперь, когда я не могу использовать уши, он, скорее всего, просто жалкий.
— Ну, у меня вообще никакого. Что нам делать?
— Мы справимся. — Она улыбается.
Что происходит в ее голове? Несмотря на все, что она должна была претерпеть, чтобы оказаться здесь, она не выглядит несчастной. Она не должна быть со мной, но она тут. Она не должна быть счастливой, но она счастлива...
— Пожалуй, гляну мой разговорник, — говорю я. — «Я знаю неплохую дискотеку», «Проверьте, пожалуйста, давление в шинах», «Я могу проехать в центр города?»...
— Что ты сказал? — говорит Джулия.
— «Я могу проехать в центр города?» Как это сказать по-итальянски?
— Когда ты неожиданно меняешь тему разговора, Майкл, я совершенно теряюсь. Во всяком случае, в Венеции эта фраза нам не понадобится.
— Просто проверяю. Ну?
— Что-то что-то nel centro città. Давай поговорим серьезно.
— Ну, про что ты хочешь поговорить?
— Майкл, да что случилось?
— Джулия, ну пожалуйста...
— Почему нет?
— Я просто не хочу...
— Но это как в прошлый раз, ты так и не рассказал, не объяснил...
— О, Джулия.
— Мне было тебя так жалко, — говорит она. — Естественно, я думала про твой другой нервный срыв. Что мне было еще думать?
— Это не был нервный срыв, — настаиваю я.
— Называй вещи своими именами! — вспыхивает Джулия. Потом, более мягко, добавляет: — Что удивительно, так это как ты с ним справился. Все говорили, что струнный квинтет был по-настоящему прекрасен, даже моя мать. Если бы я только могла его слышать.
Несколько секунд мы молчим.
— То, что ты сыграла со мной, меня спасло, — говорю я.
— В самом деле, Майкл?
— Я тебе благодарен за «Die Liebe», — говорю я. — Я никогда ее раньше не слышал.
— Я тоже. Мне даже не особо понравилось из того, что я могла ухватить. Довольно отчаянное средство.
— Но оно сработало. — Я беру ее за руку. — Твоя мать не беспокоилась, что ты не пришла на свое место в антракте?
— Ну, тут ничего нельзя было поделать. А вот то, что я не проведу эти несколько дней с ней, расстроило ее по-настоящему.
— Давай подведем черту под Веной, — говорю я. — Двойную черту.
— Ты так говоришь, будто это город виноват, — говорит Джулия, забирая свою руку из моей. — Будто ты ненавидишь его.
— Нет, я его не ненавижу. Я люблю его больше, чем ненавижу, хоть в это и трудно поверить. Но он со мной что-то такое делает, чего я не могу объяснить.
Сквозь сильные помехи громкоговоритель нас приветствует сначала по-немецки, а потом желает нам «карошей паестки» по-английски.
Джулия никак не реагирует на это. Я думаю про замечание Марии.
— Джулия, я никогда тебя не спрашивал, но есть ли что-то хорошее в глухоте? Я полагаю, ты можешь избегать пустых разговоров.
— О, но я не могу — по крайней мере с людьми, которые не знают о моей глухоте. А это почти все.
— Какой глупый вопрос, — говорю я.
— Какой что вопрос? — спрашивает Джулия, забавляясь.
— Какой дурацкий вопрос.
Она улыбается.
— Знаешь, — продолжаю я, — когда я настроил скрипку на тон ниже, чтоб играть эту фугу Баха, то пока не научился читать ноты определенным образом, мой слух восставал против этого. Я должен был носить беруши, пытаясь ощутить глухоту. Но это довольно исключительные обстоятельства.
— Есть пара преимуществ, — говорит она. — В отелях я могу получать удовольствие от комнат с видом на улицу, не волнуясь, что шум помешает мне спать. И когда играю, я не слышу кашель в зале или шуршание оберток леденцов от кашля.
— Это да, — улыбаюсь я.
— Дзиньканье мобильных телефонов. Захлопывание очечников после того, как люди взглянули на программку. Ах да, слава богу, я больше не слышу, когда ты напеваешь.
— Ты меня убедила, — говорю я, смеясь.
— Но я так же не слышу звук дождя на стеклянной крыше.
Если бы не знал ее, я не понял бы по ее голосу, как глубоко ранит ее эта банальная потеря. Она произнесла это почти буднично.
— Печально, — говорю я. — Но вчера дождь не стучал по стеклянной крыше в зале Брамса, когда мы играли... Тебя не беспокоила гроза ночью несколько дней назад? Я не мог заснуть.
— Нет, — говорит Джулия, немного сожалея. — На самом деле есть одно существенное преимущество для музыканта быть глухим, но об этом в другой раз.
— Почему бы не сказать мне сейчас? — спрашиваю я.
Но Джулия ничего
