Лишь одна музыка - Викрам Сет

Виноградники проносятся мимо с двух сторон от поезда; ярко мелькает пустынная полоска, заросшая маками. Толстый человек в футболке идет по лесной тропке вдоль путей. Розовый куст боярышника напоминает мне Лондон и парк.

— У тебя проблемы с остальными? — медленно спрашивает она.

— Не знаю. Возможно, надо было согласиться жить в палаццо Традонико...

— Лучше так, как мы, — говорит она.

— Намного... Я только имел в виду, что после случившегося в Вене... Из чувства долга, понимаешь... Но я гораздо охотнее буду вдвоем с тобой.

— У вас будет много репетиций? — спрашивает она.

— Нет, не особо. Это старый репертуар. Первый концерт на чем-то вроде дня рождения для американки, которая снимает второй этаж палаццо, миссис Вессен. Она сняла также и первый этаж — Пирс называет это «пиано что-то».

— Пиано нобиле.

— Да, так вот, она сняла это для вечера и пытается привлечь все венецианское общество. Эллен говорит, что они даже бо́льшие любители дармовщины, чем лондонцы.

— Что она делает? Я не очень поняла.

— Приглашает каждого, кто что-то собой представляет в Венеции.

— И как вас угораздило попасть в эту историю?

— Эрика с ней знакома. У нас концерт в Скуола Гранде ди Сан-Рокко, но я тебе про это говорил, и еще где-то в окрестности Венеции. Эрика убедила ее, что с именем «Маджоре» мы как раз то, что надо для венецианской сцены. И миссис Вессен должна заплатить только за наш концерт, а не за дорогу, поскольку мы и так ехали в Венецию. Для нас это тоже неплохо. Вена, со всем ее престижем, не особо окупилась.

Справа от нас гряда низких синих холмов под синим небом. Мы медленно приближаемся к ним, и вот мы окружены крутыми зелеными берегами долины, где все аккуратно намешано: коттеджи, поля, холмы, облака, лошади, коровы, сирень и ракитник. Это все очень австрийское и очень красивое. Поезд, на котором я еду с десятилетним опозданием.

Джулия задремывает. Я смотрю на нее какое-то время, счастливый, что она просто сидит здесь, потом поднимаюсь и выхожу в коридор. Благодушный американец и его жена, обоим около шестидесяти, беседуют возле окна. Она в желтом платье и с сумочкой, разрисованной ягодами; он в зеленом галстуке-бабочке, мятых брюках. У него глубокий сигарный голос.

— Элизабет, смотри, как тут все организованно. Организованно!

— У меня что-то с желудком, — говорит она.

— Тебя укачивает? — спрашивает он. — Может, тебе пойти в купе и прилечь, Элизабет?

Она уходит; он оглядывается по сторонам, решает, что я говорю по-английски, и продолжает:

— О-го-го-го-го-го, так красиво; и люди здесь живут. Обожаю эту страну. Для меня это... я понимаю этих людей... Это национализм... если что не так, они убирают. Вот Нью-Йорк, Нью-Джерси, старые холодильники, старые машины... Вы здесь видите банки из-под пива? Надписи на стенах?

— Ну, на этом поезде снаружи, — говорю я.

Он отмахивается легко прощающим жестом.

— У меня была ферма, — продолжает он. — Но я ее продал. Я мог сидеть на крыльце с банкой пива в руке и без телевизора и просто смотреть на закат, но где искать кулинарию? Сигарный магазин? Вот это проблема.

— Да уж, действительно. — Я неожиданно полон радости безо всякой видимой причины.

Пути поворачивают и выравниваются; поезд грохочет, въезжая в туннель.

Долина расширяется; облака исчезают. Всё в цвету: каштаны со свечками цветов, одиночные маки, разбросанные по полям, и потом вдруг целые полосы маков, ярко-красные на сотни ярдов, фиолетовые люпины, белые зонтичные всех сортов и сирень всех оттенков от белого до густо-фиолетового. Время от времени, как некое странное хвойное дерево, появляется столб высоковольтной линии; и нежные телята, с шелковисто-замшевой шкуркой, пьют на краю широкого ручья.

Я возвращаюсь в купе. Джулия не спит. Мы почти не говорим, но время от времени показываем в окно, чтобы поделиться тем или иным видом.

— Джулия, что является наибольшим преимуществом, когда ты не слышишь? — спрашиваю я через какое-то время.

— А, это все еще тебя беспокоит?

— Немного.

— Ну, ты уже должен был что-то понять, посмотрев, как я играю «Форель».

— Да, но я не знаю, про что именно ты думаешь.

— Ну, это вот так, — говорит Джулия. — Когда я иду на концерт или слушаю запись, все, что я могу понять, — это общий смысл происходящего. Детали и тонкости игры других музыкантов мне недоступны. Поэтому, когда играю сама, особенно то, чего не слышала раньше, я вынуждена быть совершенно оригинальной... Не то что оригинальности хватает самой по себе. Я не говорю этого. Но по крайней мере это начало. С «Форелью» иначе, конечно, я слышала ее достаточно часто до того, как все испортилось, и играла ее. Но все бледнеет, если не возвращаться. Слишком много музыкантов, когда их просят что-нибудь сыграть, идут и покупают диск, даже раньше, чем смотрят в ноты. У меня этой возможности нет. Или, скорее, мне это никак не помогает.

Я киваю. И снова мы погружены каждый в свои мысли, и вид снаружи как-то проскальзывает в это погружение. Я думал, она скажет что-то про личные страдания, открывающие понимание мира. Но странным образом я рад, что она сказала то, что сказала.

Клагенфурт. Большое озеро. Филлах. Но никто не входит. Купе по-прежнему наше — на двоих. Граница. Надутый, недовольный человек в сером машет удостоверением и ревет нам: «Passaporto!» Я пристально смотрю на него. И тут я замечаю, что Джулия глядит на меня так, будто может предсказать мою реакцию.

— Пожалуйста, синьор, — мягко бормочу я в ответ.

Перед глазами возникают меловые отвесы, высокие каменные скалы, осыпи на более низких склонах; и молочно-голубые ручьи в широком, почти сухом русле реки, на берегу которой встает пыльная бетонная фабрика.

Хотя мы одни, мы не целуемся; мы почти застенчивы друг с другом. Все, что мы ждем от дороги, сбывается. Становится жарко, и я себя чувствую будто сонная пчела.

Вскоре мы прибываем в область Венето; терракотовые и охристые стены, красные крыши города в тени массивной горы; бузина вдоль дороги; сады ирисов и роз; свалки металлолома и железнодорожные пути рядом с Местре.

Мы быстро продвигаемся по насыпи, прорезающей серо-зеленые воды лагуны, прекрасный город встает перед нами: башни, купола, фасады. Опоздав на несколько лет, мы все же наконец здесь. Мы стоим вдвоем в коридоре с нашим багажом и смотрим на воду. Тихо сам себе я произношу ее имя, и она, словно чувствуя это — или по случайности? — произносит мое.