Григорьев, не спавший, как и начальник губотдела ГПУ, сутки, выглядел бодрым и свежим. От него до ноздрей Мильнера доносился так ненавистный запах дореволюционного парфюма. Губвоенком предложил кисет Мильнеру, не спеша свернул тоненькую самокрутку, пустил в потолок струю голубоватого дыма.
– Мы, Абрам Исаакович, справили с тобой всё верно. Всё, что нужно, сделали. Но вот твои подчинённые в Демянске, да и мой уездный военком тоже, оказались плохими мальчиками, дрянными, прямо тебе скажу. Ты ведь погляди, за сутки от них ни звонка, ни телеграммы. Да и ответсекретарь укома партии с председателем уездного исполкома хороши! Ничего от них ни в губком, ни в губисполком не поступало. Прям, в молчанку все играют. Или пить не могут остановиться с Троицы, либо рождество Иоанна Предтечи отмечают?
Григорьев поднялся, прошелся по кабинету, гремя шашкой в деревянных ножнах, обтянутых лакированной кожей.
– Это ненормально, Мильнер, когда у нас нет информации с мест. Боятся, значит, люди нас, боятся и не уважают. А почему? А потому что мы их сильно обидели, отнимая последние крохи хлеба в продразвёрстку, арестовывали на селе кормильцев за недосдачу, по миру пускали семьи красноармейцев, бившихся на фронтах с белыми за советскую власть, а детишки их с голоду пухли…
Бледность Мильнера исчезла, лицо стало пунцовым, руки дрожали в гневе, словно у алкоголика. Он вплотную подступился к Григорьеву.
– Ты, военком, – злобно процедил Мильнер, – говори, да не заговаривайся. Этот троцкистский словесный понос прекрати. Иначе…
– Чего иначе? Арестуешь, расстреляешь? А с кем останешься? Ладно, угомонись, не пыли. Не троцкист я, а реалист. Ленина читать надо, доклад его на Х съезде РКП(б). Почти ленинскими словами говорю. Ты вот лучше скажи мне, Павловский ведь из Новгорода родом?
Мильнер поостыл, взял себя в руки. Нашёл на столе нужную папку, полистал документы.
– Да, из новгородских обедневших дворян, отец давно умер, мать жива.
– Вот, – улыбнулся Григорьев, – а вы нашли её, мать эту?
«Ну и балбес же я! – подумал Мильнер. – Конечно, не нашли, так как и не искали вовсе. Григорьев – гад, но гад с головой». Он вызвал дежурного и приказал немедленно найти начальника оперчасти.
– Слушай, Абрам Исаакович, можно я у тебя здесь где-нибудь сосну, а то с ног валюсь? Как что узнаешь, сразу буди.
– Иди уж, чёрт троцкистский, – беззлобно проворчал Мильнер, – дежурный проводит.
Когда пред ясные очи главного губернского чекиста явился начальник оперчасти, Мильнер ехидно спросил:
– Ты вот этот документ получал? – Он сунул под нос чекисту ориентировку на Павловского, полученную от Мессинга.
– Так точно, от вас лично.
– От меня лично, говоришь? Так какого же хрена ты до сих пор эту бандитскую мамашу не нашёл и не арестовал? Тебе что, неуютно в Новгороде? В горячие пески Туркестана захотелось, в гости к басмачам? Или на Дальний Восток, в помощь товарищу Блюхеру? Иди, и чтоб мамашу Павловского нашли сегодня же.
9
Чекисты, получив крепкий нагоняй начальника губотдела ГПУ, бросились искать мать полковника Павловского. Они быстро нашли старый деревянный дом с мансардой на Молотковской улице Торговой стороны. Окна оказались заколоченными, на дверях висел большой амбарный замок. Пошарив вокруг и ничего особо интересного не найдя, чекисты взломали фомкой замок. Дом был пуст, в нём давно никто не жил.
Помогавшие чекистам милиционеры опрашивали соседей и вскоре привели жившего неподалёку столяра с женой-домохозяйкой. Супруги утверждали, что Мария Дмитриевна Павловская уже месяц как уехала в деревню, в какую, они не знали. Столяр сколотил для неё ящики и помог упаковать книги, посуду и иную домашнюю утварь. Уезжала она в большом подрессоренном тарантасе, старом, но ещё в хорошем состоянии, запряжённом парой крепких и сытых лошадей. Возницу столяр не знал и уверял, что тарантас явно не новгородский, нет тут таких. Да и возница выглядел как-то странно: вроде и одет был по-кучерски, но и внешность его, и руки, и повадки выдавали в нём барина. Мужику тому было лет тридцать-тридцать пять.
Вдруг жена столяра хлопнула себя по бёдрам и вскрикнула:
– Ой, Господи! Вспомнила! Вспомнила, миленькие! Перед её отъездом в ёйный дом приходила немолодая дама. Я в тот раз приносила Марье Дмитровне молоко козье, нашей козы Дуськи молоко. Так вот та дама немолодая представилась же мне, дуре безмозглой, то ли Хуторовой, то ли Хуторковой, запамятовала я уже. И еще она мне сказала, что молоко моё такое же вкусное, как и у них в Семикопенне. Где енто, я не знаю.
Зато чекисты знали. Поблагодарив бдительных граждан, они рванули на телеграф, где немедленно отстучали телеграмму в Старорусский уездный отдел ГПУ с требованием найти некую даму, проживавшую в селе Семикопенно Старорусского уезда, задержать её и после того немедленно телеграфировать в губотдел ГПУ. Каково же было их удивление, когда, вернувшись в Десятинный монастырь, в губотдел, они обнаружили копию телефонограммы, переданную из Старой Руссы. Из её содержания значилось, что гражданка Гуторова Антонина Поликарповна, из купцов, вдова отставного капитана отдельного корпуса пограничной стражи, проживала зимой в Старой Руссе, а летом в селе Семикопенно, где имела дом и хозяйство. Её единственный сын Гуторов Иван Иванович, офицер, служил в девятнадцатом году в контрразведке армии генерала Юденича.
Запросив информацию на Гуторова в Северо-Западном управлении ГПУ, новгородские чекисты узнали, что осенью двадцатого его след появился в отряде Булак-Балаховича, в конном полку под командой Павловского, а в настоящий момент, вполне возможно, Гуторов находится в боевом отряде Павловского и, вероятно, участвует в бандитском рейде.
Вечером того же дня чекисты установили засады в домах Гуторовой в Старой Руссе и в Семикопенно. Но мать Павловского не обнаружили, она бесследно исчезла.
10
Старый Авид Цвибель сидел на лавочке у своего дома в тени разлапистой яблони, державшей в ветвях богатый урожай наливавшихся ярко-красных плодов позднего «апорта». Июльское оранжевое солнце только лениво выкатывалось из-за верхушек сосен, шевелясь жирными боками, словно откормленный хряк, но его острые лучи уже злобно кусали сухую кожу лица и шеи, неведомым образом прогрызаясь сквозь листву яблони. Прозрачное небо вновь не предвещало дождя, облака как исчезли две недели назад, так и не думали появляться. Июль медленно и настойчиво расправлялся со всем живым: молчали петухи, затаились в конурах собаки, на выпасах не слышалось мычанья коров. Только подлые мухи и слепни правили свой кровожадный пир. Да бестолковые воробьи радостно чирикали, собирались стайками, купались в прожженной придорожной пыли и весело гонялись за теми самыми подлыми мухами.
Авид, одетый, как обычно, в тёмный костюм-тройку (даром, что жара), достал из брючного кармана большой цветастый платок, обтёр вспотевшие лысину и лицо. Хотел вынуть из жилетного кармана тяжёлую луковицу старого золотого «брегета», но передумал. Он и так знал, сейчас около восьми, не стоит утруждать себя лишними движениями. Жарко!
Собственно, Авид Цвибель и не был старым. В этом году ему должно было исполниться всего-то пятьдесят пять. Но ему казалось, он прожил такую долгую и трудную жизнь, которой хватило бы на десять других. В пятнадцатом году он, всеми уважаемый мастер часовых дел, вместе со своей женой Азой, двумя сыновьями и тремя дочерьми, покинул родное местечко в восточной Литве, опасаясь прихода немцев, и осел здесь, в уездном городке Демянск Новгородской губернии. На тихой зелёной улочке, мощённой грубым камнем, купил у вдовы бывшего уездного капитана-исправника хороший дом в шесть комнат, с большим садом и пятнадцатью сотками огорода. К дому примыкала добротная конюшня, а позади неё стояли скотный двор и курятник.
Цвибель не спеша набил резаным табаком-самосадом трубку, раскурил её и в который раз стал осмысливать происшедшее недавно и творящееся ныне. За семь минувших лет много воды утекло, много чего изменилось. Канули в Лету Империя и Временное правительство, власть захватили безбожные большевики во главе с евреями-атеистами (а, быть может, вовсе и не атеистами, а только прикидывающимися ими), отгремела Гражданская война с массовыми расстрелами офицеров, дворян и всякого рода буржуев, продразвёрсткой, голодом, грабежами усадеб и церквей (православных, католических и протестантских совсем не жалко), национализацией промышленных предприятий и запретом частной торговли… Появились новые советские организации и учреждения, от названия которых чёрт ногу, а еврей язык сломят. Ну что за собачьи клички! «ВЧК», «ГПУ», «Губпродторг», «Губоно», «Наркомпочтель», «волисполком»! Срамота какая-то! Цвибель улыбнулся краешком губ. А он и его семья все это пережили относительно безболезненно.
