Гуторов ускакал по ночной безлюдной дороге в сторону Старой Руссы, подняв за собой облако сухой июльской пыли.
12
До Старой Руссы Гуторов добрался к утру девятого июля. Подъехав к городу с юго-запада, в трёх верстах решил оставить коня в лесу, понимал, через многочисленные пикеты, выставленные красными на дорогах, верхом не проскочить. Деньги, оружие, патроны, чистое белье переложил в старый сидор, сверху уложил луковицы, несколько варёных картофелин и яиц, краюху хлеба. Дальше шёл по лесу вдоль дороги, рощицами, перелесками, хоронясь за кустами, в овражках, балочках. Шёл и жалел оставленного непривязанным коня. Кому-то здорово повезёт, конь был молодым, здоровым и крепким.
Войдя в город, Гуторов опешил: Старая Русса напоминала прифронтовой город. Повсюду сновали пешие и конные военные, на всех перекрёстках дежурили патрули, проверяли подводы, выборочно документы у прохожих. Иван знал, в городе дислоцировались стрелковый и учебный полки 56-й Московской стрелковой дивизии Петроградского военного округа, а также несколько частей дивизионного подчинения. По его прикидкам, гарнизон города не должен был превышать три, от силы три с половиной тысячи штыков и сабель. Однако впечатление было такое, что вся дивизия в полном составе растеклась по городским улицам и скверам. «Было бы неплохо, – соображал он, – взять языка, на худой конец, напоить кого-либо из бойцов или младших командиров, выведать у них причину переполоха». Но поначалу нужно бросить где-то якорь, домой, к матери, идти нельзя, может быть засада.
Облачённый в старенький потёртый пиджачок с заплатами на рукавах, пропылённую серую косоворотку и видавший виды мятый крестьянский картуз, шаркая по грязным булыжникам мостовой разношенными и отродясь не чищенными кирзовыми сапогами, Иван со старым холщовым сидором за плечами и рыжей недельной щетиной на сером от пыли лице интереса у патрулей не вызывал. Ну идёт немолодой и нестарый сельский мужичишка, возможно, на рынок, возможно, в райповский или нэпманский лабаз, или к родне, или домой, или ещё куда… Идёт себе, и пусть идёт. Такие типы на контру непохожи, такие типы либо в кузне работают, либо по плотницкому делу.
Иван, особо не таясь, но стараясь не попадаться лишний раз на глаза патрулей, неспешно пробирался в жаркий июльский день к рубленной еще при Николае I избёнке на берегу Полисти, где жил Кузя Дрын, по рождению Кузьма Егорович Евлохов, сердечный друг детских забав и юношеских шалостей.
Кузя был из семьи потомственных столяров. Прадед, дед и отец его мастерили такую мебель из дуба, карельской берёзы и липы, что заказы шли из Новгорода, Питера, Москвы, Твери и даже Риги и Ревеля. Батюшка Кузи помер от перепоя в тот самый день, когда сынок его, тоже ставший неплохим столяром, своими сапогами рядового пехотного полка уверенно ступил на германскую землю Восточной Пруссии. Вскоре рядовой Евлохов вернулся в родной город с солдатским Георгием на широкой геройской груди, но без левой ноги, укороченной по колено осколком снаряда германской 150-мм гаубицы. Кроме Георгия Кузю поощрили бельгийским протезом, самолично вручённой ему какой-то великой княгиней или просто княгиней, а, может быть, и графиней… Он не запомнил тот торжественный момент.
Вернувшись домой, Дрын никого там не обнаружил. Соседи поведали, что у матушки его от тяжкого одиночества и полного безденежья помутилось сознание и она объявила себя супругой градоначальника, о чём разместила объявление в уездной газете. Вскоре к ней явились квартальный надзиратель с двумя городовыми и штатским полицейским чином и отправили матушку в Новгород, в скорбный дом. Больше из родни у Дрына никого не было.
Попив недельку горькую, Кузя принялся за прежнее столярное дело, но заказов становилось всё меньше и меньше, война шла, не до мебели людям стало, хватило бы на хлеб да на водку. Вот она-то, подлая, и стала губить рукастого мастера. Когда Гуторов около полудня вошёл в низкую избёнку, Кузя Дрын, позавтракав шкаликом самогонки, спал беспробудным сном на грязном, усыпанным щепой и стружкой полу, подложив под голову похожий на пудовую гирю кулак. Гуторов понял бесперспективность побудки хозяина, привалился в углу к незаконченному комоду и разом провалился в сон. Часа через два его разбудили грубые толчки в грудь. Гуторов открыл глаза и увидел нависавшего над ним небритого Кузю, тачавшего концом костыля в нежданного гостя.
– Ты хто? – прорычал весь всклокоченный и удивлённый Кузя. – Как сюды попал?
Гуторов, отряхиваясь от стружки, медленно поднялся, взял Кузю за уши и трижды поцеловал его колючие щёки.
– Что, Дрын, не узнал старого товарища, друга детства спьяну не распознал?
Кузя, отбросив костыль, облапил друга и завопил:
– Ванька! Гуторов Ванька, мать твою! Ты откедова свалился, рожа твоя свинячья?!
– Не ори, Кузя, соседи подумают, пожар или воры лезут.
– Да и хрен с ими, соседями ентими, главное, Ванька, ты вернулся!
Дрын, суетясь по комнате-мастерской, веником скинул стружку со столярного верстака, служившего и обеденным столом, на выструганных из осины разделочных досках споро нарезал крупными ломтями чёрный хлеб, толстыми кусками сало и неведомо откуда взявшуюся колбасу. Появились зелёный лук, укроп, петрушка и, как логичное завершение, бутыль мутной самогонки.
– Ну, брат Иван, давай потрапезничаем. Сидай по-царски! – Дрын придвинул прапорщику старое прочное кресло ещё дедовской работы, на котором любил сидеть отец Дрына, потом Дрын, когда принимал заказчиков или выпивал со знатными, по его меркам, людьми. Гуторов был знатным.
После первой и, кстати, весьма неплохой, Дрын спросил:
– Откуда ты, Ванька? Правду люди болтают, будто ты в охвицерах ходил?
Гуторов не спешил с ответом. Выложив из сидора варёные яйца и картошку в мундире, медленно очищая одну картофелину маленьким швейцарским перочинным ножом, тихо заговорил:
– А тебе, Кузя, доверять-то можно? Не побежишь в ГПУ друга с потрохами сдавать?
Дрын от обиды набычился.
– Ты, Ваня, говори, да не заговаривайся. Когда и хто Кузьму Евлохова мог заподозрить в филёрстве? А? И это ты, мой лучший товарищ, с коим мы не один пуд обобранных в соседских садах яблок и груш продали отдыхавшим на курорте барам, с коим тырили в курортном ресторане вина сладкие и дорогие папиросы заморские, под юбки залазили всяким там гимназисткам и курсисткам, ты, Ванька Гуторов, меня смеешь подозревать в изменчестве?!
Дрын вытянул из пачки «Невские» папиросу и долго не мог зажечь её дрожащими от обиды руками.
Гуторов положил на плечо друга руку, легонько потряс, улыбнулся.
– Не обижайся, Кузя. В тебе я абсолютно уверен. Просто, брат, жизнь так сложилась, что приходится ежеминутно озираться по сторонам.
Он вкратце поведал Кузе про свою боевую историю на фронтах Великой и Гражданской войн, опустив сюжеты про службу в контрразведке генерала Юденича и участие в налётах на территорию советских Белоруссии и России в отрядах полковника Павловского.
– Да, брат, – восхищённо произнёс Дрын, – пришлось тебе хлебнуть! Ну а чем дальше заниматься собрался-то? Могет, в нэпманы пойдёшь? Мамаша твоя, люди болтают, скоро молочный магазин откроет, масло там, сметану, творог продавать будет. Вот бы ей и в подмогу.
Гуторов налил самогонки, выпили, жадно закусили, закурили.
– Нет, Дрын, с меня торгаш, что со свиньи скакун. Мне бы что конкретное, головой и руками. Обучи меня столярному делу, будем в паре работать.
– Ты, Ваня, думай, что несёшь. Какое щас столярное ремесло? Тут табуретку в неделю наладишь и рад. Народ при большаках-коммунистах ентих, чтоб в могилу их всех разом, обнищал до нитки, жрать людям не на что!
Такой поворот разговора прапорщику понравился. Дрын не за советскую власть, с ним можно сотрудничать. Кроме того, Кузя в городе многих знает, информация к нему стекается отовсюду, это хорошо.
– А про нэпманов ты забыл? А про командиров красноармейских, гэпэушников, партийных и милицейских начальников, совслужащих, – они-то все хотят жить по-новому, в комфорте, словно новые баре?
