Сам Себе Маэстро. Ну да, отец будет горевать. Тетя Джоан будет горевать. С приходом осени круги у меня под глазами становятся глубже.
То, от чего я не могу избавиться, должно быть убрано как можно дальше. Я найду склад далеко в пригороде и положу туда все ненужное: запахи, звуки, виды, намерения.
Субботнее утро, но я не плаваю. С моста я наблюдаю блики света на воде, в следах «Водяных змей» далеко за пределами Лидо. Я читаю предупредительную надпись: «Осторожно! Мелководье. С моста не прыгать». Нет, нет, я пловец, я доживу до артрита.
Это мое любимое дерево, платан — узлы, и бугорки, и сползающая кора. Но что здесь искать? За всю мою жизнь возле вересковых пустошей я ни разу не нашел гнездо жаворонка. И здесь я тоже слышу тявканье, а не стук копыт. Это собачий квартет — маленькая белая собака, большая коричневая, хромой пес с моста Дьявола и чужак, похожий на лису. Они лают, они поют, они нюхают. Она кидает в их гущу туфельку, и они, мелодично крича, разрывают ее в клочки. Им все равно, кто кого встретил и что находится над нашим миром или в наших сердцах. Они полны очарования; в их глазах любовь и лед.
Есть сотни разных типов глухоты. Чем больше я напряжен, тем хуже я слышу. Так что имеет смысл привести себя в порядок.
Сосредоточиться на простых вещах: хлеб, газеты, молоко, овощи, немного еды для микроволновки, книжка для вечернего чтения. Еще раз прочти эти слова: у тебя нет квартета, чтобы играть, у тебя нет нот, чтобы заниматься. Тяни время, пока не надо работать.
Настрой струны, однако. Играй гаммы. Скрипка была с тобой дольше, чем отец, мать, друг или любовь. Все, что осталось, — недели, дни. Играй на ней гаммы, то, что приносит тебе покой. Убери подбородник, снова ощути ее дерево.
Подводи итоги. Катайся на автобусах. Гуляй. Ты одинок, как и большинство. Кто из сидящих вокруг тебя принадлежит к этому братству поневоле? Тот, кто разговаривает? Кто улыбается? Кто молчит, робея в толпе?
Тот контролер? Та школьница, шепчущая «Fou!»? Тот человек, продающий календари прошлых лет с прилавка? Та продавщица с темными, как у Виржини, волосами?
8.15
— Прямо хватают на лету эти футболки. Не успеваю пополнять запасы. — Она улыбается.
— У вас есть большие в таком темно-красноватом тоне?
— Бордовые? Боюсь, только те, что на столе. Утром мы все забрали со склада.
— А... — Что-то в ее выражении удерживает меня.
— Слишком мало больших размеров, — говорит она. — Это неправильно. Мы жаловались начальству.
— Ну да, начальство. И еще компьютер.
— Всегда найдется виновный! — смеется она.
— Извините, я не виноват, это компьютер сломался.
— Извините, у меня перерыв на обед. Это все начальство.
— Ну, если нет бордовых, возьму черную. Извините, это фальшивые пять фунтов. Виноват компьютер.
— Вы не поверите, действительно много фальшивых! — говорит она, внимательно изучая деньги.
Я с недоверием смотрю на блестящий пенс, что она мне дала на сдачу.
— Проверьте на зуб, — предлагает она, хихикая. — Может, он шоколадный.
— Извините, мы не даем шоколадных пенсов по субботам.
— Это все начальство, — говорим мы хором, смеясь.
— Когда начальство отпускает вас сегодня вечером?
— У меня есть молодой человек, — говорит она.
— О... — говорю я. — О... — Веселье покинуло меня.
— Послушайте, — говорит она холодно, — мне кажется, вам лучше уйти.
Я ее не пугаю, это другой страх — страх от того, как хрупко доверие. Какое-то время она не будет так дружелюбна с покупателями.
— Простите, — говорю я. — Простите. Вы очень милы. Просто я думал...
— Пожалуйста, уходите. Пожалуйста.
Она не ищет помощи управляющего, а смотрит на прилавок с футболками — бордовыми, черными, серыми.
8.16
В час тридцать ночи, не находя себе места, я иду к телефонным будкам рядом с помойкой. Даже в это время какие-то люди слоняются туда-сюда по улицам. Я набираю номер.
— Алло? — Приятный мягкий голос с легким ирландским акцентом.
— Здравствуйте, я хотел бы поговорить с Тришей.
— Это ее номер. Как я могу вам помочь?
— Я, ну, я видел, я увидел ваши координаты в телефонной будке, то есть ее координаты, и, возможно, она свободна в ближайшее время, ну, в ближайшие полчаса или около того...
— Да, дорогой, она свободна. Где ты сейчас, сладкий мой?
— На Бейсуотер.
— О, это близко. Давай я тебе расскажу про Тришу. Она англичанка, блондинка с длинными волосами, голубыми глазами, очень красивыми ногами, гладко выбритыми, девяносто-шестьдесят-девяносто.
— Сколько ей лет?
— Ей... двадцать шесть.
— А сколько? Я имею в виду...
— От сорока до семидесяти фунтов, мой дорогой.
— О, и это включая...
— Массаж для начала, потом минет, потом секс, — ласково говорит она.
Я молчу, потом говорю:
— Мне, наверное, нужен ваш адрес?
— Да, мой дорогой. Это Кармартен-Террас, двадцать два, квартира три. Надо позвонить снизу.
— Простите, я... я не знаю, как это работает. Я плачу вперед?
— Как ты хочешь, любовь моя, — говорит она с улыбкой в голосе. — Единственное, на чем я настаиваю, — чтобы мы пользовались презервативом.
— Это вы — Триша?
— Да, я. Жду тебя, мой сладкий. Спасибо за звонок.
8.17
Даже если она не испытывает никаких чувств, она хорошо притворяется. Ей около тридцати пяти, она привлекательна, умела, мила. Все, что я копил в себе месяцами, прорывается наружу. Потом я начинаю рыдать. Она меня не выгоняет, а предлагает чаю.
— Кто-то, о ком ты жалеешь, дорогой, да?
— Я не знаю.
— Можешь ничего не говорить.
Я молчу. Она тоже. Мы довольно спокойно попиваем вместе чай. Звонит телефон, и она мне говорит:
— Ты не хочешь принять душ и одеться, мой дорогой?
— Да. Да. Душ.
Розовый цвет ванной, мое лицо в зеркале, маленький потрепанный Винни-Пух на подоконнике, приторный запах. Резкая тошнота скручивает мне внутренности. Я опускаюсь к толчку, и меня выворачивает. Ничем. Я стою под обжигающей водой в душе, чтобы все это ушло с паром.
Я одет. Бормочу слова благодарности и готов уходить.
— Ты еще не заплатил, мой сладкий.
Я плачу, сколько она просит, и прощаюсь. Мне мерзко до самого нутра, я сам себе мерзок. Кто это был последний час — я?
— Не теряй мой номер, сладкий. Приходи еще, — говорит она и зажигает свет на лестнице.
8.18
Музыкальное агентство заполняет мои дни работой: ролики для рекламы, музыкальное сопровождение фильмов. Я посиживаю в студии записи в Уэмбли, решая шахматную задачку, читая газеты. Люди слышали про «Маджоре», но меня не трогают. Однажды я слышу упоминание Джулии Хансен, но остальное тонет в гуле настраивающихся инструментов.
Люси из «Уигмор-холла» звонит сказать, что она отложила мне билет на концерт Джулии 30 декабря. Или я хотел два билета? Я ее благодарю, но говорю, что меня не будет в городе. Пусть ими воспользуется кто-то еще.
— О, а куда вы уезжаете?
— Еще не знаю. Скорее всего, в Рочдейл на Рождество.
— Мне очень жаль, что вы больше не с «Маджоре».
— Ну, бывает. Другие леса и пастбища новые...100
— Надеюсь, я вас не потревожила, Майкл.
— Нет-нет. Что вы, что вы!
Она кладет трубку, а я провожу инвентаризацию. Кладовка была опустошена сегодня утром, и все же там еще что-то осталось — лежит, собирает пыль: фарфоровая лягушка, чучело горностая. Оказывается, я в автобусе номер семь.
За Британским музеем есть маленький фотографический отдел. Я заказываю две репродукции с рисунка, чтобы отправили одну — мне, другую — ей. Буду изучать горностая в свое удовольствие. Пусть она разделит мое наслаждение и мои раздумья.
Милая женщина в зале гравюр и рисунков достает старую статью, где помещены два отрывка нот, один религиозный, другой — нет, стоящих у ног святого Августина. Я вглядываюсь в них, пока не начинаю слышать их в молчащей комнате. Я оркеструю их, как получается: струнные, деревянные духовые, голоса, лиры.
Последнее время я не открываю и половины моих писем. Я избегаю Холланд-парка, где нельзя трогать камни. У «Ноциля» новый хозяин, и сам я очистился, вычистил ненужное. Все пройдет, всякая плоть — трава101.
Мне снится Карл. Он слушает, как я играю в рекламе собачьей еды. Откидывает голову в экстазе.
— Держите звук, — говорит он. — Всегда держите звук. Ваша игра никогда меня не раздражала, а теперь я готов прослезиться. Но вы знаете, я предпочитаю Баха.
— Это субъективное мнение, — говорю я. — Но если хотите — пожалуйста.
Он приходит в ярость.
— Это не Бах, не Ручей102, а какой-то ручьишка! — грохочет он. —
