Несмотря на старания Хэнки, члены кабинета отказались утвердить эти положения. Что в принципе и неудивительно. Многие из министров предполагали использовать правительственные бумаги в послевоенных мемуарах. Они ссылались на то, что секретность и так гарантирована, поскольку никто не вправе использовать в публичных целях официальные документы без разрешения короля.
В конечном счете после утомительных прений был найден компромисс, сохранивший право собственности на бумаги, но запрещающий их свободное цитирование.
Новые правила просуществовали недолго. В августе 1921 года лорд Эшер написал небольшую книгу «Трагедия лорда Китченера», в которой подверг критике некоторые действия Черчилля на посту военно-морского министра. Уинстон оказался в затруднительном положении: с одной стороны, его атаковали в печати, с другой – он не мог предоставить аргументированный ответ в связи с запретом на публикацию официальных документов. Проблема была вынесена на обсуждение кабинета, которое 30 января 1922 года разрешило министрам для защиты своей позиции приводить цитаты из правительственных бумаг.
Принятие этого положение совпало с работой над первым томом воспоминаний Черчилля «Мировой кризис». Вооружившись решением кабинета от 30 января, он не стал ограничивать себя в использовании официальных документов.
«Мировой кризис» вышел весной 1923 года и тут же попал под град неприятных вопросов. У лейбористов вызвало недоумение – кто разрешил Черчиллю столь свободное цитирование бумаг Адмиралтейства и обнародование информации о секретных кодах? А занимавший в тот момент пост премьер-министра Эндрю Бонар Лоу обвинил бывшего главу военно-морского флота в нарушении клятвы о соблюдении секретности, которую тот давал, как член Тайного совета.
Черчилль сумел отбиться от этих обвинений, но для себя извлек хороший урок. Работая над последующими томами «Мирового кризиса», непосредственно перед публикацией он постарался сделать так, чтобы наиболее щекотливые главы прочитали заинтересованные ведомства. Кроме того, текст был передан для одобрения премьер-министру Стэнли Болдуину. Последний, правда, отвлекать себя чтением не стал и делегировал изучение гранок секретарю кабинета Морису Хэнки. Морис сделал довольно много правок, но в целом отметил, что в тексте отсутствуют места, которые нельзя публиковать [100] .
В последующие годы через Хэнки проходили работы и других авторов, в частности многотомные воспоминания Дэвида Ллойд Джорджа. Таким образом, секретарь кабинета превратился в неофициального цензора политических мемуаров.
В 1934 году правила цитирования правительственных документов подверглись очередному ужесточению. На этот раз после ухода с поста министры должны были передавать в секретариат все официальные бумаги. По словам заместителя секретаря кабинета сэра Руперта Хаувортса, стоявшего у истока этих нововведений, «новые правила охраны официальных документов» должны были «воспрепятствовать противоправной публикации будущих мемуаров» [101] .
Хаувортс направил восьмидесяти семи министрам и экс-министрам требования вернуть правительственные бумаги. Девять из них подчиниться отказались. В их числе были «два Ромео», как в свое время назвал неразлучный тандем в составе Дэвида Ллойд Джорджа и Уинстона Черчилля премьер-министр Герберт Асквит. Черчилль аргументировал свою позицию тем, что он «неизменно получал разрешение на публикацию у существующего правительства». Все оригинальные машинописные тексты меморандумов, представленные на рассмотрение кабинета, он обозначил как «моя собственность». Под эту же категорию попали черновые меморандумы, а также «личные письма, которые я написал моим коллегам» [102] .
В 1934 – 1935 годах Черчиллю удалось отстоять свои права. Для того чтобы избежать подобных проблем в будущем, он решил подстраховаться заранее. Войдя в состав правительства в сентябре 1939 года, Уинстон попросил своих секретарей в конце каждого месяца собирать все изданные им директивы, записки и прочие документы. Этой же практики Черчилль придерживался и переехав на Даунинг-стрит. Отобранные документы получили красноречивое название «Личные записки». Также Черчилль взял за правило именовать письма Сталину или Рузвельту исключительно как «мои персональные телеграммы».
Однако, несмотря на все ухищрения, британский премьер все равно не имел права использовать «свои» (как он их называл) бумаги в мемуарах. Преемник Хэнки сэр Эдвард Бриджес решил в конце войны возродить правила 1934 года, обязывающие министров возвращать правительственные документы в секретариат. Черчиллю же, напротив, гораздо ближе были либеральные правила 1919 года, когда бумаги считались собственностью политиков. В конечном счете, после длительных обсуждений, секретарь кабинета согласился на модернизированную версию закона о защите официальных документов. Новые правила были регламентированы бумагой кабинета министров WP № (45) 320 от 23 мая 1945 года.
Согласно этому документу:
– министры, покидая пост, могут взять с собой все меморандумы и другие государственные бумаги, составленные ими лично;
– члены кабинета министров могут в любой момент получить доступ в секретариате кабинета к тем документам, которые были адресованы к ним во время их работы в министерстве;
– все вышеперечисленные документы не могут быть процитированы или опубликованы без разрешения правительства, которое в этот момент находится у власти [103] .
В соответствии с этой директивой Черчилль, покидая пост премьер-министра в июле 1945 года, взял с собой все «свои» директивы, меморандумы и записки. Впоследствии эти документы станут известны как «Chartwell papers»; архив британского политика составит основу архива Черчиллевского колледжа в Кембридже.
Согласно все той же директиве WP № (45) 320 одно дело было обладать этими документами и совсем другое – цитировать их в своих воспоминаниях. В этом отношении Черчилль попадал в полную зависимость от пришедшего ему на смену лейбористского правительства под руководством Клемента Эттли и секретаря кабинета сэра Эдварда Бриджеса. Последний собирался придерживаться жесткой политики в отношении издания послевоенных мемуаров. От его слова зависело очень многое. Не случайно политический обозреватель Хьюго Янг сравнит должность секретаря кабинета с «мандарином среди мандаринов». По его словам, секретарь кабинета – это «высокопоставленный жрец государственной администрации, облеченный огромной властью и влиянием. Оставаясь невидимым широкой публике, он использует свою власть для претворения в жизнь наиболее важных и секретных решений правительства» [104] .
