– Куда себя деть?
– Куда? «Твой труд, сынок, – это учеба. Сейчас, пока тебе только четырнадцать лет, ты должен…» Да меня тошнит от этой вашей школы. От слова «школа». От этих правильных тетенек-неудачниц. Которые каждый день выставляют мне оценки. Да по какому праву они меня оценивают?
– Не тебя, а твои знания. На это у них есть право.
– Ты сам-то себя слышишь? Знания, право! Да тысяча веселейших щенят упадут замертво не по приколу! Учиться, чтоб стать, как ты? Не хо-чу! Не бу-ду.
– Не учись.
– Чтоб маму инфаркт хватил?
– И какое же ты принял решение? Оно для нее обойдется без инфаркта?
– Мне-то уже это будет фиолетово.
– Как?
– Параллельно. Слушай! Уйди, а? Поезжай к себе. Откуда ты вообще сегодня здесь взялся? Чего тебя вдруг пробило?
– Рассказать?
– Колись, если охота. Я пока плеер послушаю.
– Да я уже и сам послушал. Не музыка, а наркота. «Шмыг-шмыг под кожу, прыг-прыг на небо». Кто это поет?
– Мистер Малой.
– Какой мистер?
– Пап… Шел бы ты… И… руку свою убери, а? Раздражает очень. Чё ты здесь вообще тусуешься? Ну стоял я себе и стоял. Может, мечтал! Вдруг – бах. Ну как ОМОН: на тебя прыгают сзади, хватают, валят. И кто? Отец родной. Которого ну тыщу лет здесь не видали.
– Я записку прочел. Там, на столе…
– Ну а чего тебя принесло записку-то читать? Среди ночи…
– Ты же сам сказал: пробило. Как будто пробкой был закупорен, все искал моральные подпорки. Что вот, да, я оставил жену, но не сына. С ним я вижусь раз в неделю. Тебе было тогда девять лет, я тебя задаривал игрушками, водил в цирк. И все радовался: какой он у меня крепенький бутуз растет, полненький, здоровячок такой.
– Скажи уж прямо – жирдяй. Так меня в школе звали. Жирдяй, заучка. Потому что когда ты ушел, я на жратву набросился. Мать мне так потом объясняла, что я разжирел от тоски – в еде вроде как искал утешение и без конца что-то жевал. И тебя – ненавидел, с одной стороны, а с другой – так ждал встречи. Чтоб пятерки показать, чтоб ты знал: вот кого ты оставил, умницу. Встретил бы сейчас себя такого – в рожу б плюнул.
– А мне казалось, что это я умница: так все смог устроить, что ребенок мой не пострадал. И сам живу, как хочется, и маленькая моя живая копия подрастает счастливой…
– Лох ты, папа.
– Потом ты скрипку забросил, в школе начались проблемы, худеть стал резко. И я не помню, когда это началось, почему воскресенья наши изменились. То я не мог, то ты.
– Сначала ты.
– Да ты и не хотел вроде как ничего! Ни спросить, ни поговорить. Я же пробовал, а ты в ответ: «да, папа!», «нет, папа!», «хорошо, папа». Я решил, что не нужен. Ну… то есть нужен как банкомат. И только. Боялся быть навязчивым. Боялся, что все мои слова для тебя звучат нотацией…
– Шел бы ты!
– Я не хотел тебя терять! Не хотел. Приходил в школу, говорил с учителями…
– Ну а с кем тебе было еще-то говорить? Лох!
– Они недоумевали: с цепи сорвался ваш сын. На уроках – полный ноль. Хамит, не слушает. Зверски избивает приятелей! Безнадежно отстал по всем предметам. Я тебе нанял репетиторов. Ты помнишь? Год назад. Они старались, объясняли.
– Еще как! Николая Степаныча отдельно помню.
– Как он тобой восхищался! «Все на лету схватывает, светлая голова». А ты и это бросил. Вот тогда я уже сердцем обиделся. Не просто, а по-настоящему. Стал думать: я тоже, знаешь, не железный. Помнишь, каким ты ко мне явился на работу? Куртка грязная, в ухе серьга, штаны оранжевые! Да еще во весь голос: «Спокойно, это ограбление. Папа, гони баксы». А у нас народ, знаешь ли, далеко не весь с юмором. И если к ним дети приходят, так гладенькие, чистенькие – достойные. Мне хотелось, признаюсь честно, чтобы ты поскорее ушел. Взял свое и ушел поскорее… Вот Николая Степановича я тебе никак не мог простить.
– Где ты его раскопал? Ведь ты ж не гомик, папа? У тебя же тетки меняются. И сейчас вроде есть. Ксю-ю-ша…
– Подожди… Тетка? Ксюша – тетка? Ей двадцать шесть лет.
– Это что, ма-а-ло?
– Подожди… Подожди! Я не то хотел спросить. Я хотел… Ты что… ты сказал, что…
– Обломись, ладно, проехали.
– Он к тебе… он что? Он…
– Да ничего он ко мне. В глазках счастье: вот, вот наконец удовольствие от общения с учеником! «А знаете ли вы, Костя, что у вас очень своеобразные суждения?! Богатейший внутренний мир!»
– Так и мне он то же говорил. Что я могу гордиться сыном. Что он в тебе видит коллегу.
– Ага! Я тогда даже тусовку свою забросил. Так старался его в очередной раз поразить при встрече. Еще бы, взрослый человек – и дорожит общением. И с кем? Со мной, уродом, от которого даже отец ушел, а взрослые в сумерках ускоряют шаг. Сидел, корпел над учебниками. Конспектировал. А потом он вышел как-то проводить, идем, говорим – я вокруг вообще ничего не вижу, так беседой увлечен. Ну просто Бог он! Не такой, как все. Особенный. Увлеченный. И в меня верит! Он меня под руку взял. А нас тогда, оказывается, Потап видел. Он в том же подъезде живет. И оказывается, там не то что подъезд – весь их дом знает, что… Да голубой он, папа!
– Почему ты мне не сказал? Почему?
– Тебе-то?
– Не молчи. А то я совсем замерзну.
– Греешься словами? Я год потратил, чтоб отмыться. Мне руки не подавали… Надписи разные писали – понимаешь какие. А я бился… Хорошо, Япончик лапу протянул. Из одиннадцатого. Сказал, что видел меня в деле. С девчонками. Что? Увял? А говоришь – подарок… Жизнь… Да ладно, мне это все теперь параллельно. Весь этот ваш животный мир. Я, может, еще неделю назад сказал бы: ненавижу этот мир. Теперь без второго слога.
– Не понял.
– Не вижу. Не ненавижу, а видеть не хочу…
– А что случилось неделю назад? …Что-то долго мы молчим, Костя!
– Что, прикалывает? …Я как исчез, он ведь так ни разу и не позвонил. Не искал меня. Хотя жив-здоров, я видел. Значит, я его и в самом деле интересовал-то только в этом смысле, а не как личность. Да?
– Он мне звонил. Просил на тебя не давить. Сказал, что мотивация на учебу в этом возрасте не у всех просыпается, что, может, у тебя первая любовь.
– Тонко.
– Подожди, так Потапова ты тогда потому так избил? А мне директор школы говорил, что ты растешь садистом. Что просто чистый садист.
– Да что Потапа. Война была. Каждый день, как на фронте. Меня в конце концов бояться стали. Я мог напасть даже за взгляд. Вот посмотрел не так – на, получай! Зато тема ушла. Напрочь. Забыли. Ты совсем потух, может, тоже решил? Прыгнем? Шучу… Слышь? А как ты все же здесь сегодня приключился? А?
– Сам не могу объяснить – флюиды, наверное. Когда ты утром сегодня пришел, я тяготился страшно, потому что ты был какой-то очень уж невыносимый. Коробку с техникой пнул ногой, на Ксюшу натолкнулся и не извинился. Я тебе отдал лекарства для мамы, глянул в глаза, а они у тебя, как на кодаковском снимке, – красные… Попытался уйти, как прежде, с головой в компьютер – не смог. Встал, подошел к окну. Ты как раз в это время уже переходил дорогу. Маленький такой, когда с высоты смотришь, скрюченный, дохлый. Машины летят, а ты идешь будто не видя, как будто ничей. Я чуть не закричал: Господи! Да это же мой пацан! Это мой пацан, и разве не ясно, что он ищет смерти?..
– Я не искал.
– Неосознанно. Может быть… Я весь день промаялся – места себе не находил. Вечером лег, попробовал уснуть, а потом подскочил, завел машину и примчался сюда. Двери ключом открыл, в твоей комнате – свет. Прочел записку, вышел сюда…
– А я, как понял, что это ты, – думал сначала, что это меня уже глючит.
– Слышишь, Котька, ты – мой пацан. Мой. Просто видишь, как иногда функции душат человека. Мы – кто угодно каждый день: пассажиры, водители, работники, телезрители, пешеходы… Функции. Во мне только сегодня, может быть, человек поднял голову, Котька. Ты больше человек, чем я, ты все так остро переживаешь…
– Да я гнилой. Много ты про меня знаешь…
– Нет ничего такого на свете, из-за чего тебе не следовало бы жить.
