Анатолий Афанасьев - Радуйся, пока живой

На дворе январь, а у Левы в кармане ни гроша. Вдобавок одежонка износилась. Лева бомжевал третий год, но впервые попал в поистине затруднительное положение.

Последнюю, особенно морозную неделю ночевал в подвале детского сада на Профсоюзной, немного обогрелся возле теплых труб, соорудив удобное ложе из листа фанеры и картонных ящиков (хоть даму приглашай), но накануне, когда, надыбав бутылку ханки и приличной закуски, готовился в блаженном одиночестве справить Крещение, наверху, как назло, полопались батареи и за ночь, успевший употребить бутылку, он чуть не околел в заледеневшем помещении. Под утро ему привиделся чудный сон. Будто он лежал не в подвале на фанерной подстилке, а на высоком царском ложе, и по мраморным плитам к нему подкатилась незнакомая, удивительно красивая баба в солдатском ватнике на голое тело, груди из-под него топорщидцсь наружу подобно пушечным ядрам; и ласково спросила: «Это ты, Таракан?» Обмерев от сладкого предвкушения, Лева независимо ответил: «Хоть бы и я, так что?» После чего красавица выхватила из-за спины железный крюк, вроде тех, на которых подвешивают мясные туши в магазинных подсобках, и, не говоря худого слова, опустила железку ему на темечко.

От удара Лева проснулся и обнаружил, что в беспамятстве соскользнул с фанеры и уперся башкой в отверделый, подмерзший кусок глины.

Выбрался из подвала на поверхность, как шахтер из рухнувшего забоя, — чумазый, злой и остолбенелый.

Как минимум градусов двадцать ниже нуля. Знатный морозец распустил в предутреннем сумраке хрусткие, слюдяные звуки, словно под каблуком взрывались маленькие хлопушки.

Лева заглянул в каморку к сторожу Михалычу, с которым у них сложились доверительные отношения: за ежедневную бутылку пива тот делал вид, что не замечает подселившегося квартиранта.

— Михалыч, — из дверей окликнул Лева. — Чего с трубами сделалось? Померзли совсем.

Михалыч пил чай и не повернулся на голос.

— Померзли, значит, так надо… Ступай отсюда, скоро начальство нагрянет.

— Какое начальство, Михалыч? Семи нету.

На это старик вообще не ответил.

Ох как муторно было выходить на промысел, в стужу, в подбитом ветром пальтеце, но делать нечего, пожрать и похмелиться было необходимо. Утренний маршрут пролегал по задворкам трех магазинов, а также по пустырю на улице Дмитрия Ульянова, где ночами кучковался пьяный молодняк. Территория не ахти какая богатая, но освоенная и как бы узаконенная. Меньше чем за час Лева натолкал две вместительных полотняных сумки «хрусталя» — сорок с лишним бутылок, в основном, из-под пива, — и у первой же помойки удачно отоварился слегка надорванной упаковкой красной рыбы и здоровенным кусярой фруктового рулета. Плюс к этому палкой с гвоздем на конце выудил из груды мусора какой-то приборчик — металлическую коробочку с блестящим циферблатом и с двумя медными усиками по бокам. Непонятная вещь при правильной раскрутке могла потянуть не меньше чем на полсотни зеленых: чутье редко подводило Леву Таракана.

Со всем уловом, до костей продрогший, около восьми явился к Дарье Степановне в подсобку коммерческого продмага. Знакомством с этой женщиной он очень дорожил, но сегодня пожилая вакханка с борцовскими грузными статями встретила его неприветливо, на что у нее была своя, чисто женская причина. Дарья Степановна исправно подкармливала его уже с полгода, все это время он клубился вокруг нее с кудрявыми, задорными обещаниями, но ни одного из них не выполнил. Третьего дня под вечер, когда забежал за обещанным блоком «Явы», Дарья Степановна прямо его спросила: «Скажи, Левчик, ты мужик ли вообще? Или только языком треплешь?» Лева геройски ответил: «Что ж, Дарьюшка, вот мы завтра и проверим». «Почему не сегодня?» — смягчаясь, поинтересовалась дама. «Сегодня никак нельзя, — смалодушничал Лева. — Сегодня день поминовения».

Трагическая интонация, темный блеск Левиных глаз и его тихий, грустный голос заворожили Дарью Степановну, и опять она поверила в его благие намерения, но на другой день он даже не заглянул. Само собой, бедняжка затаила на него горькую женскую обиду.

— Явился? — проворчала с гримасой презрения, — Подперло, видать? Ну, и что дальше?

Лева, закряхтев, опустился в глубокое, продавленное кресло. В подсобке было тепло, чадно, щеки мгновенно налились истомным жаром, в глазах защипало.

— Еле сумки донес, — пожаловался он. — Ночью чуть не околел. Батареи отключили. Страдаю, Дарьюшка.

— Ишь ты, — Дарья Степановна встала напротив, уперла руки в бока — ох какие мощные бока! — Расселся, страдает… Катись отсюда со своими бутылками, обманщик чертов.

Катиться ему было некуда: Дарья Степановна принимала у него посуду по шестьдесят, а то и семьдесят копеек за пузырек, в хорошем настроении отстегивала и по рублю, тогда как в других местах бутылки шли по сорок копеек, да и где эти другие места?

— Трубы лопнули, — протянул он еще жалобнее. — Башка как кочерыжка. Прости, любовь моя, если что не так.

Вот это «любовь моя» было верной отмычкой к ее нежному сердцу, и если не сработает… Но отмычка сработала и на этот раз. Ярость возмущенной женщины утихла, истаяла — да и была ли она?

— Одного не пойму, — Дарья Степановна присела на стул, накрыла его, как гора мышь. — Почему ты такое трепло?

— Ты о чем, родная?

— Левчик, посмотри на себя. Ты когда последний раз мылся?

— Вчера, — с достоинством ответил Таракан, с ужасом чувствуя, что если немедленно не примет чего-нибудь горячительного, то своими ногами из подсобки уже не выберется.

— Разве можно так опускаться? Тебе же, наверное, сорока нету.

— Тридцать пять. Я не сам опустился, Дарьюшка, подтолкнули. Судьба подтолкнула. Я же тебе рассказывал свою историю.

— Судьбу человек сам себе строит, — наставительно заметила Дарья Степановна, продемонстрировав, что когда-то читала хорошие советские книжки. — Такой, как сейчас, ты никому не нужен, Левчик. Ты даже всем людям немного противен.

— И тебе тоже, родная?

— Ох, какой же ты несерьезный! Может, хоть побреешься? Бритва в туалете на полочке, где всегда.

Лева понял, что наступил решительный момент.

— Налей, пожалуйста, — произнес с такой умильной гримасой, с какой, вероятно, юная девушка умоляет насильника отпустить ее домой. — Хоть глоточек, Дарьюшка. А то помру!

Горестно качая головой, Дарья Степановна прошла к стенному шкафу и достала с полки бутылку. Налила в граненый (тоже из прежних времен) стакан доверху, подала страдальцу. В свободной руке держала наготове кусок чер-няшки.

Пока пил, давясь и перхая, не отрывал от женщины благодарных глаз, улыбался, жмурился. И она не выдержала, зарделась, первая отвела взгляд.

— Господи, несчастный алкаш… И чего я с тобой хлопочу? Своих, что ли, забот нету?.

Оторвавшись от стакана, как от мамкиной титьки, Лева солидно объяснил:.

— У нас, Дарьюшка, родство душ. Это намного выше примитивного секса.

Через двадцать минут с сорока рублями в кармане Лева вышел на улицу. Мороз не слабел, напротив, кажется, прибавил: снежок под башмаками стеклянно хрустел, но пара стаканов взбодрила кровь, в глазах прояснилось, Лева наконец-то проснулся окончательно. То, что он увидел, не вызывало раздражения. Солнце на небе, люди на тротуарах, спешащие по разным делам, потоки машин, сомкнутые в причудливые железные гирлянды, — и он сам посреди хорошо знакомого мира — одинокий странник.

С его лица не сходила печальная усмешка. На прощание пришлось-таки слегка приласкать Дарью Степановну, промять, сколько хватило сил, тугие телеса, и от ее внезапного, задышливого, вырвавшегося откуда-то из сумеречной глуби: — Ах, зачем ты меня мучаешь, Левчик! — до сих пор пискляво ныло сердце.

Но в общем день начался удачно. Дай Бог, чтобы так и закончился: лишь бы батареи в детском саду к ночи починили.

Покурив в затишке, двинул на Черемушкинскую барахолку, где всегда можно раскрутить какого-нибудь чайника, пожрать и выпить на халяву (подмогнул хачикам, потряс лопатой — вот тебе и обед) и вообще скоротать день до вечера, пообщаться с добычливым народцем.

На барахолке сунулся туда-сюда, погрелся в двух-трех магазинчиках, погулял по рядам, но подолгу нигде не задерживался: неподвижный бомж бросается в глаза и вызывает подозрения.

Никак не подворачивался подходящий клиент, но в конце концов углядел господина — в меховой роскошной шапке, в бобровой шубе, изрядно поддавшего. Господин приценивался к аккумуляторам в автолавке. По внешнему облику и яростно выпученным глазам — гость Москвы, бухает с ночи, где-то неподалеку ждет тачка, в ней, возможно, телка, которой праздный гуляка приготовил гостинец: бутылку шампанского и букет прихваченных морозом алых роз в пластиковом пакете. Шестое чувство подсказало Леве: это он.