Нетесова Эльмира
В снегах родной чужбины
Федька заблудился на кладбище. Как он сюда попал и как отсюда выбраться, мужик не имел ни малейшего представления.
Куда ни ступи — кресты да ограды, утонувшие в снегу. И тишина такая, словно все живое осталось на этом погосте, отрешившись от всех земных забот.
Ни звука вокруг. Даже ветер — вечный кладбищенский сторож — и тот уснул на чьей-то могиле, поверив, что и ему, бесшабашному гуляке, жизнь не нужна.
Могилы… Их на этом старом кладбище было слишком много.
Куда ни глянь, будто вся земля покрылась погостом, не оставив места живой душе.
Федька искал выход, но попадал в глухие закоулки кладбища, где много лет не ступала нога человека. Мужик лез через могилы по пояс в снегу, надеясь выйти на центральную аллею. Но тщетно: он не мог отыскать ее и все больше замерзал.
Он выбивался из сил, уставал, садился передохнуть, но, вглядевшись, что снова сел на чью- то могилу, ошпарено подскакивал и лез через сугробы к кажущемуся выходу и снова не находил его.
В сознанье билась одна мысль — выбраться хоть на какую-то дорогу. Любая ведет к жилью, к людям, а значит, к спасенью и жизни. Но… Словно заговоренный, блуждал среди крестов, пока онемевшие от холода и усталости ноги не отказались держать измученное тело. Они подкосились. И Федька упал на колени перед чьей-то могилой и заплакал от горя, как ребенок, оставшийся один на один с бедой.
— Господи! Помоги! Увидь меня. Выведи! Спаси от смерти! — срывалось с губ невольно. Эта просьба шла не от разума, от самого сердца, не успевшего заледенеть.
— Прости меня, Боже! — катились слезы по белым обмороженным щекам.
Колени не удержали, и мужик упал лицом в снег, раскинув руки. С вершины елки, будто очнувшись ото сна, слетела ворона. Приняв человека за мертвеца, уселась на плечо, больно клюнула в голову. Федька очнулся, повернулся на бок. Ворона, заполошенно махая крыльями, закаркала хрипло, испуганно, обозвав Федьку грязно за притворство и обман, отлетела подальше. А мужик, поняв, что ворона приняла его за мертвеца и уже решила полакомиться, вскочил на ноги. Разозлившись на ворону, пригрозил ей выщипать все перья из задницы и почувствовал, что усталость прошла.
Вглядевшись в очертания кладбища, прикинул, куда ему надо идти, спешно вылез из сугроба. Через десяток минут он вышел на укатанную дорогу, разделившую кладбище на старое и новое.
Федька огляделся. Куда идти, где выход? Уже смеркалось. И холод становился все сильнее.
Мужик постучал себя по плечам, по груди, поколотил бока. И, вглядевшись в дорогу, увидел на снегу следы конских копыт. Обрадовался и пошел по ним, ускоряя шаг.
Вскоре он увидел кладбищенскую церковь, сторожку и побежал, собрав в комок последние силы, туда, где теплилась жизнь. К людям…
Федька часто падал, но снова становился на ноги, подгоняемый страхом, что церковь и сторожка исчезнут из виду, а он снова останется в темноте, один на один с кладбищем и смертью.
Федька вставал и плелся, шатаясь, туда, где виделись купола церкви.
— Боже, если останусь дышать, ни за что не согрешу против тебя, не прогневлю, не содею дурного! — шептал он сквозь плохо раздираемые смерзшиеся губы.
Он уже задыхался от холода, когда коснулся рукой двери церкви и увидел на ней замок, не успевший заиндеветь.
— Недавно закрыли! — простонал мужик и, оглядевшись, заметил старика возле сторожки. Тот смотрел на Федьку удивленно и мелко-мелко крестился, что-то шепча себе под нос.
Федька решил подойти к нему, но старик проворно скрылся в домишке, видимо не желая встречаться с чужим человеком. Но Федька был не таков, чтобы бояться встреч, тем более теперь. И попер напролом.
Едва он подошел к сторожке, как из-за угла к нему рванулась громадная дворняга: оскалив желтые клыки, зарычала, сверкая глазами, грозя разнести в куски.
Федька вначале отпрянул, потом, растопырив пальцы, нахраписто пошел на собаку. Та зашлась лаем, взвизгнув, задом попятилась, отступила за дом, трусливо выглядывая оттуда на незнакомца.
Федька вошел в сторожку без стука, без приглашения. Дверь двинул плечом и ввалился в облаке морозного пара.
Хозяин стоял на коленях перед иконой Спасителя и молился:
— Пронеси, Господи, всяку беду и лихого человека мимо моей немощи и дома. Огради от греха и горя. Помоги мне…
Федька хотел накричать на сторожа, но, вспомнив о своем обещании Богу, стоял молча, прислонившись спиной к стене, ждал, когда хозяин кончит молиться.
Сторож оглянулся. Плечи его дрогнули. Отвернувшись от гостя, он поклонился иконе, стукнувшись лбом о пол, и, встав с колен, трудно охая, повернулся:
— Что надобно от меня в такой час? — С тенью плохо скрытого страха он смотрел на Федьку, щуря слезящиеся глаза.
— Ничего не надо. Дай только душе моей отогреться. Вконец закоченел от холода. Заблудился на погосте…
— Оно немудрено. Кладбище немалое. Вкруголя почти двадцать километров. И кто ж тут покоится у тебя? Родня, небось? — спросил сторож смелее.
— Нет никого, — буркнул гость и отвернулся.
— А чего ж ты пришел? Зачем? — удивился сторож.
'— Надо было, — помрачнев, выдохнул Федька.
— Кто ж сам будешь? На что ночью по кладбищу бродишь? Иль убивец?
— Нет! Никого не убивал. Бог тому свидетель! — мотнул мужик кудлатой головой.
— Чего ж на погосте оставил в такой час? — подслеповато прищурился хозяин.
— Да кто его знает? Может, и мои тут имеются, — отмахнулся Федька и глянул на пламя, полыхавшее в печурке. Он и не приметил, как от макушки до пяток вздрогнул дед испуганно, поняв ответ гостя по-своему.
В это время в окно сторожки кто-то постучался. Собака радостно повизгивала, и старик обрадован- но заспешил к двери, торопливо, настежь открыл дверь, и Федька услышал:
— Гость у меня. Приблудный. Может, поговоришь с ним?
В сторожку, скупо освещенную керосиновой лампой, шагнул человек, бегло оглядел Федора, поздоровался негромко; перекрестившись на икону, присел бесшумно к столу.
— Надолго к нам? — спросил Федьку так, словно знал его много лет.
Тот глянул на него и вместо резкого, грубого ответа, уже срывавшегося с языка, вздохнув, сказал:
— Сам не знаю. Как получится…
— Ночлег имеете?
— Нет, — признался Федор. И добавил: — Если б было, зачем здесь капать?
— Пойдемте со мной, — предложил вошедший. И, встав, даже не оглянулся на Федьку, пошел к двери, уверенный, что тот идет за ним.
Гость и впрямь покорно вышел из сторожки, двинулся следом, не оглядываясь.
— У меня немного удобнее будет, — услышал Федор и, обогнув церковь, вместе с человеком вскоре оказался в небольшой комнате, сумрачной, но теплой.
— Располагайтесь, — предложил хозяин и зажег свечу. — Это моя келья. Здесь обитаю. И Богу молюсь. За живых и усопших, — глянул на Федьку по-детски чистым взглядом.
Гость огляделся. На стенах кельи иконы. Строго смотрят на него, словно укоряя за непутевую жизнь и грехи, каких накопилось куда как больше, чем прожитых дней, а может, за неверие, за то, что лишь в тяжкие минуты обращался к Богу.
Федька никогда не видел так много икон, и его потянуло к ним, разглядеть поближе. Когда он видел иконы в последний раз? Пожалуй, в детстве. Тогда он разглядывал их с любопытством и все хотел узнать, от чего на всех иконах лицо Господа такое строгое. Почему с укором смотрит на всех Богоматерь, пряча в уголках губ горькую складку.
— А кто ее обидел? — спрашивал Федька у матери, и та отвечала:
— Люди…
— А разве могут они обидеть Бога? — недоумевал мальчонка.
— И нынче обижают, — отвечала та, поджав губы.
«Ты ли спас меня и ныне?» — глянул Федька на икону Спасителя и вздрогнул: икона, словно ожив, засветилась. Глаза Христа будто в душу заглянули. «Прости меня!» — отшатнулся он и услышал:
— Я тут собрал ужин. Уж что имею. Не обессудьте, — предложил хозяин и пригласил к столу. Сам, помолившись, сел читать Библию.
— Да как же я один? — отвернулся Федька от стола. А хозяин, улыбнувшись, ответил тихо:
— У меня пост…
Федька ел жадно. Когда на столе опустело, хозяин поставил кружку чая. Федька пил, уже не торопясь.
Разговор завязался сам собою. Неспешный, ненавязчивый.
— Верю ли в Бога? Знаете, трудно сразу сказать. Где-то в середке сидит и страх, и стыд перед ним. Но редко про Бога вспоминал. Не до того было.
— Верно, родителей лишился рано? — участливо спросил хозяин.
— Не в том беда. Я сам свое упустил. А когда хватился, вернуть стало нечего, — опустил Федор голову. И добавил: — Когда меня освободили, все мечтал, как жить буду, когда освобожусь. А теперь, вот смех, сколько лет на воле, а радости нет. Сил на нее не осталось.
