Андрей Воронин - Спасатель. Серые волки

Склон полого спускался к тихому лесному озеру с чистыми песчаными берегами. Вокруг торжественно и чуточку мрачновато молчала в полном безветрии заповедная дубрава. Могучие кряжистые дубы стояли редко, напоминая колонны величественного храма, воздвигнутого исчезнувшей расой великанов-язычников. Под сводами этого храма царил вечный зеленоватый сумрак: раскидистые кроны полностью заслоняли небо, не пропуская солнечный свет и не давая разрастись подлеску. Земля под ногами была покрыта сплошным слоем скользких желудей и сухой прошлогодней листвы, цветом напоминавшей ржавчину. Видимо, мрачное очарование этого места произвело глубокое впечатление на архитектора, в результате чего охотничий домик генерал-полковника Макарова напоминал странную помесь готической часовни и бревенчатой избы лесного колдуна-чернокнижника. Впрочем, вполне возможно, большой вины архитектора тут не было: как известно, кто платит, тот и заказывает музыку, а среди армейских генералов не так уж много знатоков архитектурных стилей.

Описываемое сооружение было обнесено могучим бревенчатым частоколом, поверх которого, устрашающе выставив выбеленные ветром и дождями клыки, красовалось множество кабаньих черепов. Черепа не являлись простой декорацией: здесь, под сенью многовековой дубравы, кабаны водились в великом множестве, и генерал Макаров, равно как и его гости, не жалел боеприпасов, по мере сил сокращая их поголовье. Его загородное поместье занимало почти полсотни гектаров в самом сердце заповедной зоны. Как ему это удалось, история умалчивает И правильно делает, поскольку жизнеописание его превосходительства, как это частенько бывает с сильными мира сего в наше странное время, могло послужить основой скорее для многотомного уголовного дела, чем для захватывающего приключенческого романа.

Стилизованная под седую старину вывеска над воротами усадьбы представляла собой широкую толстую доску мореного дуба, к которой коваными четырехгранными гвоздями были приколочены массивные бронзовые буквы. Покрытые изумрудной патиной, буквы эти складывались в название: «Волчье Логово». Кое-кто из гостей указывал Макарову на то неприятное обстоятельство, что точно так же называлась расположенная под Винницей ставка Гитлера. В зависимости от личности того, кто это говорил, и своего собственного настроения Василий Андреевич либо отшучивался, либо отмалчивался, либо приводил аргументы типа: «Геринг был толстый, коллекционировал произведения искусства и любил поохотиться, Гиммлер носил очки – и что с того? Да ты и сам приехал сюда на «мерседесе», как какой-нибудь, не к ночи будь помянут, группенфюрер… Дело не в названии, а в сути, а кому не нравится – вон Бог, а вон порог».

Впрочем, эта тема уже давно никем не поднималась. Вывеска с многозначительным названием примелькалась немногочисленным гостям усадьбы, стала привычной; некоторые считали ее проявлением истинно солдафонского упрямства, иные находили, что она свидетельствует о наличии глубоко запрятанной в недрах крепкого генеральского организма романтической жилки. Последнее, пожалуй, отчасти соответствовало действительности, но лишь предельно узкому кругу избранных было доподлинно известно, что на самом деле означает это название.

В данный момент упомянутый круг особо доверенных лиц в полном составе восседал за массивным дубовым столом под соседствующим с баней навесом. Отсюда открывался отличный вид на озерную гладь и синеющий на противоположном берегу сосновый бор. На спокойной воде в сотне метров от берега едва заметно покачивалась небольшая стайка непотопляемых, как пенопластовые поплавки, чаек; две или три кружили в вышине, высматривая оттуда добычу. Из-за угла бани тянуло дымком и вкусным запахом жарящегося на углях мяса – разумеется, кабаньего, всего пару часов назад доставленного егерем. Лето уже наступило, в полдень столбик термометра так и норовил подобраться к тридцатиградусной отметке, но здесь, в тени раскидистых дубов, под крытым замшелой дранкой навесом, было комфортно, как в салоне дорогого лимузина, – не жарко и не холодно, а в самый раз, чтобы расслабиться и получить максимум удовольствия от праздного времяпрепровождения.

Впрочем, для участников посиделок с видом на озеро праздность давным-давно стала понятием относительным. Вскарабкаться на верхушку социальной пирамиды легче, чем на ней удержаться. Этот процесс напоминает бег наверх по движущемуся вниз эскалатору, и, чтобы не потерять с таким трудом завоеванные позиции, резво перебирать ногами приходится даже во сне.

Их было трое – зрелых, крепких, едва перешагнувших полувековой рубеж мужчин в самом расцвете сил. После бани одеты они были в одни только простыни, намотанные на манер римских тог. Сходство с римскими сенаторами не ограничивалось одними простынями; оно легко прослеживалось во властной надменности холеных лиц, позволяющей распознать высокопоставленного чиновника, даже когда при нем нет ни машины с мигалкой, ни портфеля с документами государственной важности, ни каких-либо иных полагающихся по чину регалий. Впрочем, у одного из них регалии все-таки были при себе, ибо относились к той разновидности украшений, которые не оставишь на вешалке в предбаннике.

– Свел бы ты их все-таки, Илья Григорьевич, – сказал этому человеку хозяин, с неодобрительным интересом разглядывая густо покрывающие дрябловатую кожу старого знакомого татуировки. – Страх глядеть, ей-богу! А еще депутат. Сто лет тебя знаю, а все равно, как увижу эти художества, каждый раз вздрагиваю.

– Валерьянку пей, раз такой нервный, – проворчал Илья Григорьевич.

У него было костистое лицо с резкими чертами, лишь отчасти смягченными, сглаженными сытостью и достатком последних десяти – пятнадцати лет. Фамилия его была Беглов; уже третий срок подряд он, не щадя себя, трудился на благо простых россиян в качестве депутата Государственной думы. Упомянутые генералом Макаровым сомнительные художества прямо указывали на то, что депутатские сроки – не единственные, которые Илье Григорьевичу довелось отбывать.

– А генерал-то наш прав, – посасывая из большой стеклянной кружки колючий хлебный квас, поддержал хозяина третий участник посиделок. Он был невысокого роста, располневший, с обширной лысиной, которую старательно и безуспешно маскировал длинной прядью, зачесываемой справа налево. Сейчас эта прядь, намокшая в процессе омовения, косым треугольником пересекала его незагорелый лоб, почти касаясь левой брови. Лицо его напоминало ком непропеченного теста, маленькие бесцветные глазки близоруко щурились, а вялый рот, тоже маленький, будто пересаженный с чужого лица, брезгливо кривился. – С такими украшениями никакого компромата не надо. Один раз показать тебя избирателям в натуральном виде – и конец карьере.

– Что вы привязались? – огрызнулся Беглов. – Свести, свести… Легко сказать – свести! Я, между прочим, свои мозги тоже не на помойке нашел. Думаете, не сообразил изучить вопрос? Свести легко то, что набили в салоне, профессиональной машинкой, специальными красками. А в том салоне, где я обслуживался, пользовались рояльной струной и жженкой. Что такое жженка, знаешь? Жженая резина пополам с мочой. Это, братец ты мой, хрен каким лазером выведешь. Что мне теперь – целиком с себя шкуру срезать? Да и потом, где гарантия, что, пока я под наркозом буду валяться, какой-нибудь ушлый докторишка мою спину на мобильный не сфотографирует? Выложит в Интернет, и будет ровно то, чем ты, – обратился он персонально к близорукому, – меня стращаешь: появление перед электоратом в натуральном виде. Не заголяться в общественных местах – оно, знаешь, и дешевле, и проще.

– Да ладно, распетушился, – сказал близорукий. – Остынь, слуга народа!

«Слуга народа» стиснул челюсти так, что хрустнули зубные протезы. Со времени его последней отсидки прошло уже полтора десятка лет, но есть привычки, расстаться с которыми так же сложно, как с тюремными татуировками. На некоторые слова и выражения он до сих пор реагировал весьма болезненно и, с точки зрения простого, законопослушного гражданина Российской Федерации, незнакомого с тонкостями лагерного этикета, неадекватно. В данном конкретном случае ситуация усугублялась тем, что собеседник, допустивший в отношении Ильи Григорьевича оскорбительное сравнение с петухом, по долгу службы знал упомянутые тонкости назубок и, следовательно, дразнил Беглова намеренно, проверяя его нервную систему на прочность. «Хрен тебе, гнида прокурорская!» – подумал Илья Григорьевич и молча хлопнул стопку ледяной водки, закусив шашлычком из кабанины. Для его искусственных зубов мясо было жестковато, но здесь собралась не та компания, чтобы качать права по мелочам. Да и потом, кабан – он и есть кабан. При его образе жизни мясо просто не может быть нежным; оно, как и медвежатина, – пища настоящих мужчин, к числу которых Илья Григорьевич с детства привык автоматически причислять себя.