Она сказала, и он сделал, как ему было сказано, и в результате атмосфера, царившая в спальне на протяжении последующих двадцати минут, была безнадежно далека от академической.
* * *
Федор Кузьмич Макаров, которого Ирина Андронова на правах хорошей знакомой и, главное, дочери своего отца запросто именовала дядей Федей, в этот день ушел с работы пораньше, сославшись на сильную боль в суставах. Суставы Федора Кузьмича, особенно те, что на руках, кое-кто называл народным достоянием, и в этом утверждении доля шутки составляла не больше десяти процентов. Дядя Федя был старейшим и наиболее опытным из реставраторов Третьяковской галереи, и начальство в буквальном смысле слова сдувало с него пылинки, то и дело намекая, что с уходом на пенсию торопиться ему незачем.
Раньше, еще каких-нибудь полгода назад, Федор Кузьмич и сам придерживался точно такого же мнения, ибо принадлежал к той категории людей, что покидают рабочее место только ногами вперед. Но за полгода утекло очень много воды, жизнь Федора Кузьмича сделала крутой поворот, а вместе с жизнью изменились и некоторые его взгляды. Говоря начистоту, дядя Федя порой тихо изумлялся тому, что за эти несчастные шесть месяцев изменились не все его взгляды, а только некоторые, и приписывал это странное явление только своему возрасту, в котором, как известно, люди меняются с большим трудом.
Никакие суставы у него, разумеется, не болели, а вот на душе действительно было скверно, да так, что хуже некуда. Торопливо шагая по тротуару к ближайшей телефонной будке, Федор Кузьмич думал о том, что сегодняшнего разговора следовало ожидать. Следовало заранее знать, на что идешь, ввязываясь в это дело, и быть ко всему готовым. Собственно, он знал, только не думал, что все начнется так скоро. И еще оказалось, что к таким вещам просто нельзя подготовиться...
Руки у него дрожали так, что он не сразу попал карточкой в прорезь таксофона и дважды ошибся, набирая номер. В трубке один за другим потянулись длинные гудки, и, отсчитав этих гудков не то пятнадцать, не то семнадцать штук, дядя Федя раздраженно надавил на рычаг, прерывая соединение: дома, как всегда, никого не было.
Некоторое время он стоял с трубкой в руке и, шевеля губами, припоминал номер мобильника. Номером этим он пользовался нечасто, да и в голове все перепуталось – не голова, а кастрюля со спагетти! Вспомнив наконец последовательность цифр, он принялся тыкать пальцем в кнопки, на всякий случай проговаривая каждую цифру вслух хриплым шепотом, чтобы ненароком не ошибиться.
В трубке послышалось знакомое электронное чириканье, потом пошли гудки. Слушая их, Федор Кузьмич поневоле прикидывал, сколько рублей бесследно исчезает с купленной только вчера телефонной карточки с каждым таким гудком. Звонить на мобильный телефон с городского с некоторых пор стало дороговато, и дядя Федя привычно горевал по этому поводу, хотя времена, когда он действительно нуждался в деньгах, давно отошли в область преданий.
Потом трубку сняли, и знакомый голос осторожно сказал:
– Да?
– Это я, Игорек, Кузьмич, – сказал дядя Федя и зачем-то пугливо огляделся по сторонам, как будто ожидая увидеть в переулке серые мундиры, неумолимо сжимающие вокруг него кольцо окружения.
– А, привет, – откликнулся Игорек слегка потеплевшим, успокоенным тоном. – Ну, что у тебя там стряслось?
– Андронова опять приходила, – сообщил Федор Кузьмич.
Эта новость не произвела на Игорька никакого впечатления.
– Ну и что? – сказал он. – Она к вам чуть ли не каждый день приходит. Ты чего, старик, совсем обалдел? Я же просил не звонить по пустякам!
Дядя Федя прижал трубку плечом, трясущейся рукой сунул в зубы сигарету и защелкал зажигалкой, пытаясь добыть огонь.
– Она заметила, – сказал он, дослушав сердитую тираду Игорька до конца.
В трубке наступила нехорошая тишина.
– Ну? – спросил наконец Игорек.
Голос у него теперь был еще более осторожный, чем в начале разговора, и не просто осторожный, а порядком испуганный. Этот испуг доставил Федору Кузьмичу какое-то горькое удовлетворение, которое, впрочем, тут же улетучилось. Он прикурил наконец сигарету, сунул в карман забарахлившую ни с того ни с сего зажигалку (заграничная, дорогая, а на поверку – дерьмо-дерьмом, хуже китайской!) и кратко, избегая имен и названий, пересказал Игорьку свой недавний разговор с дочерью профессора Андронова.
– Она тебе поверила? – спросил Игорек. – Ну, так в чем дело? Не парься, Кузьмич, все будет нормально.
– Ты ее не знаешь, – жадно затягиваясь сигаретой и не ощущая никакого вкуса, возразил дядя Федя. – Сейчас поверила, через час задумается, а через неделю все поймет. Ты что, не знаешь, чья она дочь? Ее на мякине не проведешь.
– Не парься, – повторил Игорек. – Хорошего, конечно, мало, но это уже не твоя забота. Ты свое дело сделал, можешь теперь расслабиться. В любом случае это не телефонный разговор. Я обязательно что-нибудь придумаю... можно сказать, уже придумал. Ты, Кузьмич, поезжай домой и сиди там, никуда не отлучайся. Я этот вопрос порешаю и потом тебе перезвоню, договорились?
Промычав что-то утвердительное и вместе с тем недовольное, Федор Кузьмич брякнул трубку на рычаг и выбрался из-под пластикового навеса телефонной будки, где было жарко и душно, как в парнике. Снаружи оказалось немногим лучше: над Москвой собиралась гроза, в воздухе парило, над крышами домов сгущались тучи, и невесть откуда налетавший порывистый предгрозовой ветерок нес вдоль улицы пыль и мелкий мусор. Пахло озоном и пылью, и дядя Федя понял, что надо поспешить, если он хочет добраться до дома сухим.
Странно, но разговор с Игорьком его заметно успокоил. О том, каким именно образом Игорек намерен "порешать" казавшийся неразрешимым вопрос, Федор Кузьмич старался не думать. Он был реставратор, мастер высочайшего класса, а не какой-нибудь... проходимец вроде Игорька. Вот Игорьку и карты в руки, а старик Макаров, как было правильно подмечено, свою работу сделал сполна и, как всегда, по наивысшему разряду – комар носа не подточит.
По дороге от метро до подъезда его все-таки прихватил дождик, и дома, чтобы обсушиться и успокоить расходившиеся нервишки, Федор Кузьмич принял сто пятьдесят граммов, что позволял себе только в исключительных случаях и почти никогда до захода солнца. Сейчас, однако, случай выдался не просто исключительный, а такой, какого с ним сроду не бывало и дай бог, чтоб больше не было до самой смерти. Посему Федор Кузьмич выцедил стаканчик водочки, с удивлением отметив про себя, что пить водку в полдень, оказывается, вовсе не так уж плохо, и с аппетитом закусил тем, что удалось отыскать в холодильнике.
В холодильнике отыскалось много всякой всячины – с некоторых пор дядя Федя перестал экономить на еде, да и вообще на чем бы то ни было, – и под все эти разносолы было просто грешно не выпить еще чуть-чуть. Вторая пошла как по маслу, нервная дрожь как-то незаметно улеглась, и, жуя ветчину с оливками, до которых он был великим охотником, Федор Кузьмич расслабленно подумал, что все скорее всего и впрямь образуется. Ирина Константиновна, конечно, специалист хороший, крепкий, но до покойного Константина Ильича ей, прямо скажем, далеко. Да и девчонка она еще, что с нее взять? Ведь если бы была в себе уверена, побежала бы не к дяде Феде за советом, а прямиком в дирекцию – скандалить, права качать. Окажись на ее месте Константин Ильич, так бы оно и случилось, причем уже давно, и через две минуты после его визита в дирекцию вся Третьяковка, до самой распоследней уборщицы включительно, уже лежала бы в предынфаркте. Грешно, конечно, и вроде некрасиво так думать, но как все-таки вовремя Ильич-то помер! Прямо как по заказу...
Тут его размышления были прерваны телефонным звонком. Федор Кузьмич недовольно покосился на телефон, про который как-то незаметно для себя позабыл напрочь, протянул руку и взял лежавшую между почти опустевшей бутылкой и почти полной пепельницей навороченную беспроводную трубку.
Звонил, как и следовало ожидать, Игорек.
– Ну, я тут кое-что придумал, – сообщил он бодрым голосом, означавшим, по всей видимости, что он считает свою идею прямо-таки гениальной. – Я, Кузьмич, к тебе Алексея направил, минут через двадцать должен подъехать. Он тебе все расскажет, чтобы, значит, не по телефону... О'кей?
Федор Кузьмич поморщился: Алексея он недолюбливал. Был Алексей, как и дядя Федя, реставратором и относился к той категории людей, которых в народе называют "из молодых, да ранний". Тридцати пяти парню не стукнуло, а он уже в Третьяковке работает – шустер, ничего не скажешь! Разбитной, нагловатый, не шибко умелый, но зато скорый на язык, он объявился в мастерской месяцев восемь назад и сразу прилип к Федору Кузьмичу как банный лист, – вроде учиться, ценный опыт перенимать, а на самом деле... Отчего и почему на самом деле Алексей приклеился к дяде Феде, Макарову стало ясно чуть позднее, а тогда он только руками развел: ну, пускай учится, свой ученик каждому настоящему мастеру полагается... Ну, вот ей-богу, словно бес попутал! Но теперь делать нечего, попутало, повязало их с Лешкой крепко – один на тот свет, и другой вслед...
