Логан бросил взгляд на бумагу и протянул ее так, чтобы я тоже мог прочесть. Всех подробностей я не помню, но в бумаге сообщались координаты — широта и долгота — места встречи трех отдельных соединений британских кораблей, одного из Гибралтара, одного из Атлантики и одного из Портсмута. Логан объяснил мне, что место встречи находится милях в тридцати к югу от маяка Шэмблс, то есть от Портленда. Из Гибралтара и Атлантики шли большей частью тяжелые корабли, а из Портсмута в основном эсминцы и минные тральщики.
Логан ткнул толстым указательным пальцем в список кораблей, направлявшихся из Атлантики.
— У них маловато эсминцев,— заметил он.— Пока они не соединятся с эскадрой из Портсмута, эти четыре корабля будут недостаточно защищены. Какая возможность для немецких подлодок!
У этой эскадры и впрямь было не так много эсминцев и торпедных катеров, как у той, что шла из Гибралтара. Встреча должна была состояться в понедельник 18 сентября в 13.30. Соединению надлежало пройти на север по Каналу мимо Даунса и совершить рейд в Кильский канал. Корабли заграждения должны были поджидать у Даунса, и в случае, если удастся подавить береговые батареи, их собирались затопить в канале. Рейд должна была сопровождать бомбардировочная авиация королевских ВВС, а чтобы не дать вражеским самолетам помешать прохождению флота, предполагалось задействовать в операции три эскадрильи истребителей.
Осознав важность и дерзость этого плана, я не мог не подивиться тому, что германская разведка сумела заполучить такую сверхсекретную информацию.
— У них есть возможность потопить эти четыре линкора? — спросил я.
— И, я бы сказал, весьма реальная,— ответил Логан.— А если тут поблизости достаточно немецких подлодок, они могут попытаться атаковать и в месте основной встречи.
Наш разговор прервал командир.
— Довольно перешептываться,— приказал он.— Давайте нам сведения, которые мы требуем.
Логан зашагал по проходу к рубке управления.
— Конечно, — сказал он, — только сперва вы передадите одно сообщение в Форт-Блок-хаус, что возле Портсмута.
Глаза командира сузились.
— Полученная мною информация у вас в руках. Выполняйте же и свое обещание.
— Вам известно, с какой целью я требовал у вас эту информацию, прежде чем вывести вас на безопасное место,— ответил Логан.— Я не хочу, чтобы ею воспользовались враги моей страны. Если вы ее переписали или запомнили...
— Да не переписывал я ее и не запоминал! — отрезал немец.
— Тогда у вас нет причин возражать против передачи сообщения в Адмиралтейство, не так ли?
Командир шагнул вперед. В его движениях было что-то вороватое, почти кошачье.
— Я не позволю, чтобы на моем корабле кто бы то ни было обзывал меня лжецом, а уж тем более какой-то там британец. Вы имеете наглость требовать, чтобы радиостанция моего корабля использовалась для передачи посланий британскому военно-морскому командованию. Да я скорее утоплю вас!
— Ну так вам недолго осталось ждать,— ответил Логан.
Штурман, внимательно следивший за разговором, сказал:
— Фы федь тоше погипнете, не только мы.
— Если эти корабли встретятся, как намечено,— ответил Логан, похлопывая по листку бумаги,— может оборваться не одна сотня, жизней. Вопрос стоит так: либо нам жить, либо им. Мы предпочитаем гибель двух британцев гибели сотен... Так что вам крышка, если вы не поклянетесь радировать мое сообщение британским властям, как только я вытащу вас из этой переделки и вы сможете просушить антенны.
— Ну что ж, как знаете,— сказал командир. В его голосе сквозила насмешка. По-моему, он рассчитывал, что напряжение сломит нас. Пролаяв какую-то команду по-немецки, он уставился на нас. Шипение сжатого воздуха, продувавшего балластные цистерны лодки, было невыносимо громким. Кажется, у меня заложило уши.
— Ну как, вы намерены и дальше скрывать нужную нам информацию? В таком случае я всплываю, чтобы помериться силами с этим вашим торпедным катером.
Мы оба молчали. Командир пожал плечами.
— Орудийные расчеты — товсь! — приказал он по-немецки и исчез в рубке.
Последующие пять минут оказались самыми мерзкими в моей жизни. В лодке явственно ощущалась напряженность. Воздух уже успел стать очень удушливым, я потел, как лошадь. Шипение компрессора постепенно стихло. Крен помощник устранил, лодка уже не раскачивалась туда-сюда и, я полагаю, лежала на перископной глубине — командир выискивал торпедный катер и выжидал.
— Продуть все балластные цистерны! Всплытие!
Сжатый воздух зашипел в цистернах, и лодка рванулась вверх так стремительно, что я услышал, как с палубы стекает вода.
Артиллеристы с проворством обезьян ринулись в рубку. Щелкнул затвор люка, и над нашими головами застучали башмаки. Взревел один дизель, и, когда нос корабля вгрызся в волны, вся лодка задрожала.
Орудийные расчеты уже должны были быть на местах. Над головой слышался плеск водоворотов, и я подумал, что вода захлестывает палубу, из-за чего повышается остойчивость лодки. После повреждения правого гребного вала скорость лодки на поверхности упала, по расчетам Большого Логана, с 18 до 9 или 10 узлов. Скорость же торпедного катера превышала 40 узлов. Ждать нам пришлось недолго: в машинном отделении звякнул звонок, все настырнее стучал единственный двигатель. Корпус, казалось, задрожал и задребезжал, шум стоял невероятный. Вдруг раздался взрыв, и мы едва устояли на ногах. У меня мелькнула мысль, что в лодку угодила торпеда. Едва я обрел устойчивость, как взрыв повторился и до меня дошло, что это стреляет кормовое орудие. Значит, торпедный катер все-таки заметил нас и мы ввязались в бой!
Совершенно невозможно понять, какие надежды обуревали меня в последующие минуты. Я был раздираем инстинктом самосохранения и чувством, которое считал чувством долга. Два эти ощущения совершенно непримиримы. Однако я отчетливо помню все возрастающий ужас при мысли о том, что окажусь запертым и задохнусь в этой чертовой немецкой посудине. Надо признать, что к концу боя эта мысль овладела мною целиком. Вероятно, я пребывал в жалком состоянии, ибо я только и помню, что нес какую-то бессвязную чепуху, а Логан, чтобы не дать мне совершенно рехнуться, тряс меня так сильно, что у меня клацали зубы.
Это были мои самые неприятные переживания, а со стороны зрелище, видимо, было просто отвратительное. Как это ни странно, впоследствии я не боялся снова ступать на борт подлодки. Наверное, эти 20 минут вышибли из меня весь страх смерти от удушья. В противоположность мне Логан, пока шел бой, сохранял полное спокойствие, хотя и сказал мне впоследствии, что никогда раньше не бывал на подводной лодке. В последней войне он служил на минных тральщиках и патрульных судах, а потом на противолодочных кораблях-ловушках. Вот и весь его опыт борьбы с подлодками.
Я плохо помню этот бой. Отчетливо врезались в память лишь стук двигателя, который, казалось, прошивал меня с головы до ног, сквозняк из открытого люка рубки, непрерывный орудийный огонь и мой ужас. Помню, что через несколько минут после начала сражения кормовое орудие прекратило пальбу. Но артиллеристы оставались на местах, а минут через десять открыло огонь носовое орудие, и в тот же миг командир приказал лечь право руля на восемь румбов.
Кажется, эта его команда и доконала меня, так как я был уверен, что она означает лишь одно — в нас пустили торпеду.
Впоследствии из разговоров офицеров и матросов я узнал, что мы всплыли примерно в полумиле от Каэрлеон-Коува, который лежит сразу же за Кэджуитом к востоку. Торпедный катер все еще был напротив Кэджуита, но через несколько секунд его прожектор засек нашу подлодку. Прожектор на катере сразу же погасили. Объясняя впоследствии свои действия штурману, командир сказал, что гул двигателей торпедного катера был отчетливо слышен из рубки и заглушал рев мотора подлодки. Был отдан приказ включить лодочный прожектор, и как только он выхватил из тьмы атакующий катер, кормовое орудие открыло огонь.
Потом лодка пошла почти точно на восток, преследуемая торпедным катером. Выстрелив, орудийный расчет зарегистрировал прямое попадание в торпедный катер, он изменил курс и вскоре скрылся из виду. Тогда подлодка развернулась на 16 румбов и возвратилась по своему прежнему курсу в надежде оторваться от торпедного катера, если тот еще был боеспособен.
О том, что произошло на самом деле, я узнал несколько месяцев спустя из разговора с пограничником, который был на борту торпедного катера. Выйдя за пределы досягаемости прожектора немецкой лодки, катер лег в дрейф и прислушался к стуку ее мотора. Как и ожидалось, подлодка погасила прожектор и легла на обратный курс. Облака к тому времени поредели, появилась довольно бледная молодая луна. Когда лодка приблизилась, катерники дали малый ход, двигатели работали еле слышно, и двинулись между лодкой и берегом, надеясь, что на фоне утесов катера не будет заметно. Эта идея сработала так успешно, что в конечном счете они вышли на огневую позицию и выпустили свою торпеду, прежде чем их обнаружили. Командир лодки сначала увидел торпеду и только потом — сам катер: след от торпеды струился в лунном свете серебристой полосой. Тогда и был отдан приказ отвернуть на восемь румбов. Одновременно лодочный прожектор нащупал катер, и носовое орудие открыло огонь. Когда субмарина легла на новый курс, пальбу продолжало кормовое орудие. Торпеда, очевидно, едва не задела борт лодки.
