В эту ловушку фортуны попался даже осторожный середнячок Алик Шумахер, которому однажды представился шанс прикинуться блатным. Он был неплохим актером, и ровно полгода пожил по-человечески, изображая из себя крутого парня, но поскольку исполнял чужую роль, а роль эта оказалась ему не по силам, то получил Алик “по ушам” и до конца срока переместился в касту опущенных, откуда никакого пути наверх уже не бывает. А если бы знал себе истинную цену, худо-бедно перебился бы в середнячках.
Редкий человек способен здраво и объективно судить о себе, как правило, людская самооценка бывает весьма завышена, ибо человек ценит себя не столько по тому, что он есть и что он сделал дурного, а по тому, чем он мог бы быть и что мог бы сделать хорошего. Потому-то, вероятно, так безотказно действует на каждого, даже умного и тонкого интеллектуала, самая грубая и неприкрытая лесть.
Аким Корысный возвращался домой, сидя за рулем подержанного “BMW”, время от времени судорожно позевывая и смаргивая выступающие от зевков холодные слезы. Всю ночь до самого утра он одиноко просидел в своем кабинете, копируя и систематизируя кое-какую весьма опасную документацию, касающуюся теневой деятельности своего шефа и благодетеля Колдунова. Пока что личная жизнь Корысного, благодаря протекции Вениамина Аркадьевича, складывалась благоприятно, но кто ведает, что может случиться завтра? Поэтому следовало на всякий случай обезопаситься и укрепить тылы. К тому же Корысный попутно прикидывал примерную стоимость той информации, которую собирал по крохам, рискуя собственной шкурой. Почему собирал? А ну как наступит черный день и он окажется без средств к существованию, тогда что?
Корысный был расчетлив и экономен, иногда даже и сверх меры. Он страстно любил вещи, и вещи любили его. Он никогда ничего не терял, он не выбрасывал даже чайника с отколотым носиком, до последнего пользовался треснувшей тарелкой, а выжатый тюбик зубной пасты всегда вскрывал и выскабливал щеткой остатки…
Он был не из тех внезапно и удачливо разбогатевших людей, которые, опьянев от шальных денег, начинают швырять их налево и направо, словно боясь, что вот-вот время благоденствия кончится, оборвется так же внезапно, как и началось.
Корысный чувствовал, что смутная эпоха по меркам человеческой жизни протянется долго, а потому укоренялся и обосновывался в ней основательно и осмотрительно. Он очень уважал деньги, берег их и старался не отпускать от себя. Ему довольно было знать, что он достаточно богат, что он может купить себе почти все, что пожелает, в разумных, конечно, пределах. Разумеется, он не сомневался в том, что, как всегда на Руси, рано или поздно маятник качнется в обратную сторону, сметая на своем пути эти праведно и неправедно нажитые состояния, что посыплются буйные головушки, что прольется… Да что там рассуждать, так было всегда, во все смутные времена и без всяких исключений. И Аким Корысный, потомок крепкого, но разоренного кулацкого рода, знал это на генном уровне.
Любопытно, что один дед его, заслуженный чекист Шмуль Бровман после короткого формального допроса пристрелил в двадцать девятом году другого деда — сибирского кулака Тимофея Корысного, успев сказать тому перед смертью какую-то остроумную одесскую прибаутку.
Сын же Тимофея Корысного, Борис, убежал тогда в город, пробился в еще более высокие и заслуженные чекисты, и в свою очередь, в тридцать седьмом, во время долгих и пристрастных допросов лично сломал старому ослабевшему Шмулю несколько ребер, сопровождая это мучительное дело тяжелой и глухой бранью. После чего, буквально через полгода случайно познакомившись в парке с красивой и испуганной кареглазой девушкой, женился на ней. Это была ни о чем не подозревавшая дочка старого Шмуля. И хорошо сделал Борис Корысный, что породнился с ней, обезопасил себя и весь дальнейший род свой, ибо в конце пятьдесят третьего, вскоре после гибели Сталина, вызывал его на допрос на Лубянку некий полковник Семенов Степан Ефимович, родной племянник Шмуля Бровмана… Выяснив же, что оба они являются сучьями одного и того же генеалогического древа, полковник Степан Ефимович Семенов поневоле вынужден был дело замять.
Итак, как понимал суть общественного бытия Корысный, маятник Истории возвращался достаточно медленно и сметал далеко не всех, и при этом толковые и дальновидные люди умели загодя обезопасить и себя, и свое богатство. Для этого нужно было либо вовремя пригнуть голову, либо, что еще мудрее, вообще не высовываться во враждебное поле зрения.
Корысный предпочитал не высовываться. Сторонник разумного аскетизма, он с удовольствием ездил бы на старой “шестерке” и покупал бы одежду на оптовом рынке у вьетнамцев, но тут обстоятельства были сильнее его принципов и житейских установок. Во-первых, год назад он женился на женщине, которая была на двадцать лет его моложе, а это требовало значительных бытовых затрат. Жена была круглой сиротой из разоренной реформами и вымершей профессорской семьи, и данный факт ее биографии сразу же привлек Корысного. Сироты, они скромнее.
В первые дни после свадьбы жена действительно вела себя скромно и довольствовалась малым, но, увы, со временем жены, особенно красивые и молодые, сильно меняются, и перемены эти всегда к худшему.
Во-вторых, нужно было уступать культурному диктату того круга деловых людей, с которыми ему приходилось встречаться ежедневно. В самом начале деловой карьеры, старый приятель Корысного — тот самый Алик Шумахер, случайно встретившись с ним в холле коммерческого банка, поморщился и сказал:
— Друг мой, если хочешь успешно делать свой бизнес, срочно переоденься. В бизнесе, как нигде, справедлива поговорка: “Встречают по одежке…
— Провожают по деньгам, — пошутил в ответ Корысный, но совету приятеля внял и в первую же свою поездку в столицу купил себе два костюма, несколько сорочек, дюжину галстуков и две пары ботинок в дорогом бутике.
Во всем же остальном, он принципов своих старался не нарушать. Корысный обладал повышенной чувствительностью ко всякого рода возможным обманам, мошенничествам, подставам и подлостям, которые могли ему угрожать с той или с другой стороны. Он никому ни разу не ссужал деньги ни под какие проценты и посулы. Он скрывался от всех родственников. Лет пять назад родная сестра все-таки каким-то чудом сумела разыскать его и слезно попросила пару тысяч долларов на неотложную операцию для матери, предъявляя даже справку с круглой печатью из больницы и обещая вскорости продать дом в деревне и рассчитаться. Но он отказал мягко и убедительно, сославшись на то, что все деньги в обороте.
Слишком много знал он случаев людского коварства, и самыми обычными примерами такого коварства были как раз те, что касались отношений между людьми абсолютно преданными друг другу, надежными, близкими. Он без труда мог бы припомнить с десяток историй, когда самые верные друзья детства, взяв взаймы крупную сумму, беззастенчиво обманывали своих благотворителей.
Мать его умерла спустя полгода, и нельзя сказать, что Аким Корысный был к тому времени настолько уж холоден и циничен, что не испытал никаких чувств сожаления и раскаяния, наоборот, он сам удивился тому, как остро переживал эту смерть. Корысный похоронил мать с честью, и успокаивая болезненные уколы совести, устроил пышные (разумеется по меркам нищего и ободранного провинциального поселка), поминки.
По правде сказать, с самого начала в сокровенной глубине его души гнездилось смутное чувство удовлетворения от того, что, как выяснилось, болезнь матери была неизлечимой, а потому несостоявшаяся операция была бы совершенно бесполезной, и стало быть, деньги были бы потрачены напрасно.
Совесть его успокоилась окончательно, когда, аккуратно вскрыв и обследовав потайной ящик секретера в комнате сестры, обнаружил он там старинную жестяную коробку из-под чая с полустертым изображением Кремля на крышке, а в ней три перетянутые резинкой пачки долларов. Корысный понимающе усмехнулся, подмигнул сам себе в зеркало, взвесил деньги на ладони… Поколебавшись несколько секунд, он решительно подавил возникший в сердце преступный помысел, уложил деньги на место и так же аккуратно запер секретер.
— Кимушка, ты бы оставил нам триста долларов, хотя бы, — жалобно попросила сестра, когда он, уложив дорожный кейс, подошел к ней обняться на прощанье. — Или триста пятьдесят… Поверишь ли, иной раз с мужем без хлеба по три дня сидим…
— Верю, верю, сестра, — отвечал Аким печально. — Охотно верю. Но поверь и ты мне. Такие обстоятельства складываются, что хоть по миру иди. И честное слово, пойду. По электричкам скоро буду бродить, как погорелец и бомж…
— Ну, сто хотя бы… Пятьдесят… Ну хоть двадцатку. Я видела, у тебя еще восемьсот оставалось…
— Это казенные, — поспешил оправдаться Аким, неприятно удивленный тем, что бумажник его, с которым не разлучался он ни днем, ни ночью, и который постоянно сохранял температуру тела, был каким-то таинственным и непостижимым способом обследован посторонними людьми. Пятьсот долларов лежало открыто в отделении, но триста-то были упрятаны глубоко под подкладку, а шов заметан черной ниткой.
