Но он вылез из машины, прошел по маленькому мостику и направился к болоту. Растительность была зеленой и сочной, дороги расчищены, как в парке, вдоль них выстроились буйно цветущие азалии. Между магнолиями и шелковичными деревьями виднелись островки диких цветов, вечнозеленые деревья возносились своими вершинами прямо в небо. Это уже не был таинственный, дикий и опасный мир его отрочества. Теперь это место стало святилищем в память о погибшей сестренке.
Все это сделал отец, движимый горем и отчаянием, которые он загонял внутрь. Однако они сидели внутри и пожирали его, как рак. Эти раковые клетки росли и множились, метастазы ярости и отчаяния. И Кейд об этом знал. В стенах «Прекрасных грез» к скорби относились как болезни, а здесь ее можно было преобразить в цветы. Летом расцветут лилии и нежные желтые ирисы, которые уже прорезают стеблями, словно солнечными лучиками, тень под деревьями. Вокруг ирисов выпалывают траву. Она опять быстро вырастает, но, пока был жив отец, он немедленно все приводил в порядок. Теперь эта обязанность перешла к нему, Кейду.
На просеке стояла каменная скамья – на том самом месте, где Хоуп разожгла костер в последнюю ночь своей жизни. Над ней склонились кипарисы, обвитые плющом, и рододендроны в белоснежном цвету. А между скамьей и мостом в середине клумбы розовых и синих цветов стоит мраморная статуя смеющейся девочки, которой навсегда осталось восемь лет.
Они похоронили ее восемнадцать лет назад на холме, озаренном сиянием солнца, но дух Хоуп пребывал здесь, в зеленой тени, среди ароматов дикорастущих цветов.
Кейд сел на скамью, опустив руки между колен. За эти восемь лет, последовавших после смерти отца, он не часто приходил сюда. Никто не приходил сюда часто, по крайней мере, из родственников. Что касается матери, то это место перестало для нее существовать с того самого момента, как нашли Хоуп. Изнасилованную и задушенную, а потом брошенную, как бросают сломанную куклу. Насколько, спросил себя Кейд, как уже спрашивал бесчисленное количество раз за море прошедших лет, насколько виновен он сам в том, что случилось с сестрой? Он откинулся назад и закрыл глаза. Он солгал Тори. Ему надо кое-что получить от нее – ответы. Ответы, которых он ждет уже почти полжизни.
Кейд попытался успокоиться. Странно, что до этой минуты он не отдавал себе отчета, как взволновала его встреча с Тори. Она права, в детстве он почти не обращал на нее внимания. Она была просто девочкой, с которой дружила его сестра. И так было до того утра, ужасного августовского утра, когда она пришла к их двери с ободранной щекой и с глазами, полными ужаса. С той минуты он замечал все, что ее касалось. И никогда ничего не забывал. Он сделал главным делом своей жизни – знать о ней все: куда она уезжает, чем занимается, кем стала после того, как покинула Прогресс. Он знал, что Тори вернется в Прогресс, почти с того самого часа, как она это задумала. И все же он совсем не был готов к тому, чтобы увидеть, как она стоит в пустой комнате, смертельно бледная, с глазами, серыми, как дым. «Нам обоим нужно время, чтобы устроить свою жизнь», – решил Кейд, поднимаясь на ноги. И затем они поладят. И затем они уладят все, что касается Хоуп…
Он сел в пикап и отправился осматривать свои поля.
К тому времени, как Кейд повернул к каменным столбам, охранявшим въезд на длинную тенистую аллею, ведущую к особняку «Прекрасные грезы», он чувствовал себя совершенно измотанным. Двадцать дубов, по десять с каждой стороны, смыкались в вышине ветвями, создавая таким образом зеленый, пронизанный золотом солнечных лучей, туннель. Между мощными стволами деревьев цвел кустарник, виднелась обширная лужайка и выложенная кирпичом дорожка, устремляющаяся к саду и хозяйственным постройкам.
Когда он уставал, как, например, сейчас, этот последний отрезок пути до особняка был для него как протянутая навстречу любящая рука.
Кейд поставил машину у поворота аллеи и поднялся по шести каменным ступеням. Его прадед пристроил к дому веранду с пологой крышей и всю теперь увитую клематисом. Здесь он мог сидеть, как сидели до него предки, наслаждаясь открывающейся взору панорамой.
Он соскреб грязь с сапог. За дверями начиналось царство матери, и, хотя она и слова не промолвит, ее неодобрительное молчание и холодный взгляд на грязные следы, оставленные на натертых полах, похуже любой язвительной нотации.
Весна выдалась теплая, так что окна будут открыты до самого вечера. Ароматы, доносящиеся из сада, смешивались с изысканным благоуханием цветов, аранжированных в букеты. В просторном холле полы были выложены зеленоватым, как морские волны, мрамором, так что создавалось впечатление, будто ноги погружаются в прохладную воду. Кейд подумал о душе, пиве и сытной горячей еде перед тем, как займется вечерними бумажными делами. Он двигался тихо, прислушиваясь к доносящимся из глубины дома звукам и не чувствуя себя виноватым при мысли, что не хочет видеться ни с кем из семьи, пока не приведет себя в порядок и не восстановит бренные силы.
Он только успел дойти до бара в главной гостиной, едва уселся за стойку, как вдруг послышался стук женских каблучков. Он поморщился, но когда Фэйф впорхнула в комнату, лицо его снова приняло невозмутимое выражение.
– Налей мне белого вина, дорогой, а то в горле першит.
Она растянулась на диване, вздохнув и взбив пальцами короткие светлые волосы. Фэйф опять стала блондинкой. Поговаривали, что она меняет цвет волос так же часто, как и мужчин. За свои двадцать шесть лет она дважды развелась и столько любовников приблизила к себе и разжаловала, что люди сбились со счета. Особенно это относилось к самой Фэйф. Она умудрялась сохранить облик нежной цветущей южанки с белой, как камелия, кожей и синими лэвелловскими глазами. Грустные глаза по желанию наливались слезами и так много обещали, вне зависимости от того, собиралась Фэйф сдержать свои обещания или нет.
Первого мужа, буйного красивого юнца восемнадцати лет, она умыкнула из колледжа за два месяца до окончания им учебы. Она любила его со всем пылом и неуравновешенностью ранней молодости и была почти сломлена, когда он в одночасье бросил ее меньше чем через год. Однако об истинном развитии событий никто не знал, и все решили, когда она вернулась в «Прекрасные грезы», что это она дала отставку Бобби Ли Мэтьюзу, так как ей надоели замужняя жизнь и домашнее хозяйство. Через три года она вышла замуж за честолюбивого певца в стиле кантри, с которым познакомилась в баре. На этот раз – от скуки, но Фэйф два года терпела брак, пока не уяснила, что Клайв, сочиняя в дыму бесчисленных «Мальборо» и подбадривая себя наркотиками, не прочь ей изменить. Так она снова оказалась в «Прекрасных грезах» – взвинченная, неудовлетворенная и втайне питающая к себе отвращение.
Когда Кейд принес ей стакан вина, она мило улыбнулась:
– А у тебя, дорогой, измотанный вид. Ты слишком много работаешь.
– В любой момент, когда тебе захочется помочь… Улыбка стала обоюдоострой, как лезвие ножа.
– «Прекрасные грезы» твои. Папа всю жизнь это твердил.
– Но папы больше нет. Фэйф только повела плечиком.
– Факт остается фактом. – Она отпила глоток вина. Красивая женщина, которая очень старается подчеркнуть свою красоту. Даже сейчас, дома, вечером, она слегка нарумянилась, подчеркнула красной помадой свой чувственный рот и облеклась в шелковую блузку и слаксы бледно-розового цвета.
– Ты все можешь изменить, если захочешь.
– Нет, меня воспитывали так, чтобы я стала бесполезным украшением дома. – Она потянулась, словно кошка. – И я этому рада.
– Ты меня злишь, Фэйф.
– Я это хорошо умею делать. – И она толкнула его босой ступней в ногу. – Не будь грубым, Кейд. Спор ухудшает вкус вина. А я уже обменялась сегодня любезностями с мамой.
– Дня не проходит без этого.
– Но она критикует меня на каждом шагу. Она почти все время в плохом настроении. – Глаза у Фэйф блеснули. – С тех пор, как позвонила Лисси.
– Дело не в этом. Мама и раньше знала, что сюда приезжает Тори, – возразил он.
