Беверли, дрожа, прижалась к нему. Билл обнял ее. Они все смотрели на него, их глаза в полумраке казались огромными и блестящими, во всей комнате островком света выделялся только длинный стол, за которым они сидели, заставленный пустыми бутылками, стаканами и пепельницами, набитыми окурками.
– Достаточно. – Билл осип. – На сегодня веселье заканчиваем. Бальные танцы переносятся на другой раз.
– Я вспомнила. – Беверли, с мокрыми от слез бледными щеками, вскинула на Билла огромные глаза. – Я вспомнила все. Мой отец прознал о вас. Погоня. Бауэрс, и Крисс, и Хаггинс. Как я бежала. Тоннель… птицы… Оно… Я помню все.
– Да, – подал голос Ричи. – Я тоже.
Эдди кивнул:
– Насосная станция…
– И как Эдди… – прервал его Билл.
– Расходимся, – подвел черту Майк. – Отдохните. Уже поздно.
– Пошли с нами, Майк, – предложила Беверли.
– Нет. Мне надо все запереть. И я хочу кое-что записать. Если угодно, протокол собрания. Много времени это не займет. Вы идите.
Они двинулись к двери, особо не разговаривая. Билл и Беверли шли рядом, Эдди, Ричи и Бен – чуть позади.
Билл открыл и подержал дверь, пропуская Беверли. Она поблагодарила его, и, когда выходила на гранитные ступени, Билл подумал, какой юной она выглядит, какой ранимой… С ужасом понял, что может вновь влюбиться в нее. Попытался подумать об Одре, но Одра осталась так далеко. Сейчас, наверное, она спала в их доме во Флите, где как раз вставало солнце и молочник уже начал развозить молоко.
Небо над Дерри вновь затянули облака, и на пустой улице густыми полосами лежал низкий туман. Перед собой они видели Общественный центр, узкий, высокий, викторианский, окутанный темнотой. Билл подумал: «Что бы ни бродило по Общественному центру, оно бродило в одиночестве» 126. Ему пришлось подавить безумный смешок. Их шаги отдавались как-то слишком громко. Рука Беверли робко коснулась его руки, и Билл с благодарностью сжал ее.
– Все началось до того, как мы успели подготовиться, – сказала она.
– А мы ко-огда-нибудь успевали по-одготовиться?
– Ты успевал, Большой Билл.
Прикосновение ее руки вдруг стало восхитительным и жизненно необходимым. Он задался вопросом, а каково это, коснуться ее грудей второй раз в жизни, и предположил, что он все узнает уже сегодня ночью. Более полные, зрелые… и его рука найдет волосы, когда накроет ее возвышающийся лобок. Он подумал: «Я любил тебя, Беверли… я люблю тебя. Бен любил тебя… он любит тебя. Мы любили тебя тогда… мы любим тебя теперь. И нам надо крепче любить тебя, потому что все началось. И пути назад нет».
Он оглянулся и увидел библиотеку, от которой их отделяли полквартала. Ричи и Эдди стояли на верхней ступени; Бен – у нижней, глядя им вслед. Руки он засунул в карманы, стоял, ссутулившись, и, искаженный смещающимися линзами низкого тумана, мог сойти за одиннадцатилетнего. И Билл, если бы мог, послал бы Бену такую мысль: «Это не важно, Бен. Любовь имеет значение, забота… желание – да, время – нет. Может, это все, что мы можем взять с собой, когда уйдем из-под синевы в темноту. Слабое утешение, но все лучше, чем никакого».
– Мой отец узнал, – внезапно заговорила Беверли. – Как-то днем я пришла из Пустоши, и он только-только узнал. Я рассказывала вам, что он говорил мне, когда злился?
– Что?
– «Ты меня тревожишь, Бевви». Вот что он говорил. «Ты очень меня тревожишь». – Она рассмеялась и содрогнулась. – Я думаю, он собирался причинить мне боль, Билл. Я хочу сказать, он и раньше причинял мне боль, но в последний раз все было иначе. Он… во многом человеком он был странным. Я любила его. Я очень его любила, но…
Она посмотрела на него, возможно, ожидая, что он произнесет за нее это слово. Он не произнес; слово это ей предстояло произнести самой, раньше или позже. Ложь и самообман – балласт, который они не могут себе позволить.
– Я его и ненавидела. – И ее рука на долгую секунду сжала руку Билла. – За всю жизнь я никому этого не говорила. Я думала, Бог тут же убьет меня, если скажу такое вслух.
– Тогда скажи еще раз.
– Нет, я…
– Давай. Будет больно, но, возможно, этот нарыв созревал уже слишком долго.
– Я ненавидела моего отца. – И она зарыдала. – Ненавидела его, боялась его, никогда не была для него достаточно хорошей и ненавидела его, ненавидела, но и любила.
Билл остановился, крепко прижал ее к себе. И ее руки обхватили его в паническом объятии. Слезы оросили ему шею. Он ощущал ее тело, налитое и упругое. Чуть отстранился, не хотел, чтобы она почувствовала его вставший член… но она придвинулась к нему.
– Мы провели там все утро, – продолжила Беверли, – играли в салки или во что-то еще. Совершенно невинное. В тот день мы даже не говорили об Оно, по крайней мере тогда… а обычно мы говорили об Оно каждый день, в какой-то момент. Помнишь?
– Да, – кивнул он. – В какой-то мо-омент. Помню.
– Небо затянуло тяжелыми облаками… стояла жара. Мы играли все утро. Я пришла домой где-то в половине двенадцатого. Думала съесть сандвич и тарелку супа после того, как приму душ. А потом вернусь в Пустошь и еще поиграю. Мои родители в тот день работали. Но, как выяснилось, он был дома. Он был дома. И он…
2
Нижняя Главная улица – 11:30
…швырнул ее через гостиную, едва она переступила порог. Удивленный крик вырвался у нее и смолк, когда Беверли ударилась о стену с такой силой, что онемело плечо. Она плюхнулась на продавленный диван. Дверь в коридор с грохотом захлопнулась. За дверью стоял ее отец.
– Ты меня тревожишь, Бевви. Иногда ты очень меня тревожишь. Ты это знаешь. Я тебе об этом говорю, так? Ты знаешь, что говорю.
– Папа, что…
Он медленно шел к ней через гостиную с задумчивым, грустным, беспощадным лицом. Не хотелось ей видеть эту беспощадность, но она там была, пленка грязи на стоячей воде. Он рассеянно покусывал костяшки пальцев правой руки, одетый в брюки и рубашку цвета хаки. А посмотрев вниз, Беверли заметила, что его высокие ботинки оставляют следы на ковре ее матери. «Мне придется его пылесосить, – бессвязно подумала она. – Пылесосить. Если он не изобьет меня до такой степени, что я не смогу взяться за пылесос. Если он…»
Грязь. Черная грязь. Мысленно она отвлеклась от происходящего, в голове звякнул тревожный звонок. Она была в Пустоши с Биллом, Ричи, Эдди и остальными. В Пустоши есть место с такой вот черной, вязкой грязью, какая налипла на ботинки отца, болотистое место, где растет рощица скелетообразных белых растений, которые Ричи называет бамбуком. Когда дул ветер, стволы глухо стукались друг о друга, издавая звуки, похожие на бой барабанов вуду, и неужто ее отец побывал в Пустоши? Неужто ее отец…
ШМЯК!
Его рука опустилась и ударила ее по лицу. Затылком она ударилась о стену. Он засунул большие пальцы за ремень, смотрел на нее, и на лице читалось отстраненное любопытство. Беверли почувствовала, как из левого уголка нижней губы течет струйка теплой крови.
– Я видел, ты становишься большой. – Она подумала, что он скажет что-то еще, но пока он решил этим ограничиться.
– Папа, я не понимаю, о чем ты? – спросила она тихим дрожащим голосом.
– Если ты соврешь мне, я изобью тебя до полусмерти, Бевви, – предупредил он, и она с ужасом осознала, что смотрит он не на нее, а на репродукцию издательства «Карриер-энд-Айвс», которая висела на стене над диваном. Мысленно она вновь отвлеклась, на этот раз перенеслась в прошлое. Ей четыре года, она сидит в ванне с синей пластмассовой лодкой и фигурным мылом – моряком Папаем; ее отец, такой большой и так горячо любимый, опустился на колени рядом с ванной, в серых хлопчатобумажных штанах и полосатой футболке, в одной руке у него мочалка, в другой – стакан с апельсиновой газировкой. Он мылит ей спину и говорит: «Дай мне взглянуть на твои ушки, Бевви; твоя мамуля хочет ими поужинать». И она слышит, как маленькая Бевви смеется, глядя снизу вверх на его доброе лицо, которое, как ей представляется, останется таким навсегда.
