— А стрелять умеешь? — перебила Тонька.
— Я на севере служил, в погранвойсках. Там стрельбе первым делом учили. И я бил без промаха. Оставалось последнее, найти оружие. И сыскал… У твоего деда со стены снял. В тот же вечер пошел на дачу к тому отморозку, засел со стороны леса понезаметнее. Как только этот козел вышел во двор, взял его «на мушку» и уложил с первого выстрела наповал Я конечно, не стал ждать, пока меня возьмут за жопу и мигом убежал домой. Но не учел про собак. Они взяли след и привели прямо ко мне домой, — вздохнул человек.
— Ну, а что тебе оставалось? Сами не хотели своего судить. Неужель смерть сына и жены простить надо было? Да никто такое не забудет. Это уж точно! — возмутилась Тонька, покраснев до макушки.
— Ну а меня скрутили в три дуги и приволокли в ментовку. Как там вломили, как метелили, никогда не забуду. Одного вшестером ломали. До потолка подбрасывали и ловили на кулаки и сапоги. Не столько за начальника, сколько за поруганную ментовскую честь убивали. Но тут отец спохватился, понял, что и меня может потерять, и сам поехал в Москву. Он из тех, кто своего добивается. Короче, через две недели перестали трамбовать. Ментам велели представить суду не калеку, а нормального человека, иначе к ответу грозили привлечь. Вот и сунули в больничку. Там охрана много чего подрассказала. Уже тогда, до суда все было предрешено. Все верно оказалось. Как грозил ментовский следователь:
— Попадешь падла на Колыму! Не ниже червонца получишь. И не мечтай, что оттуда живым вырвешься. Не обломится удача стебанутому придурку. Уж мы дадим знать своим, что с тобою отмочить нужно. Смерть подарком покажется. Так что не на что надеяться. С Колымы пути заказаны. Еще никому не сходило с рук убийство сотрудника милиции, тем более в таком звании. За него своей шкурой ответишь…
— Так оно и получилось. Как ни старался адвокат, получил я десять лет с отбытием в зоне усиленного режима. Это полное беззаконие. Но я уже знал, с милицией спорить бесполезно, все было заранее предопределено. Куда только ни обращался адвокат, доказывая что убил я мента будучи глумным, ну в состоянии аффекта, что по первой судимости не имеют права сажать меня в зону с усиленным режимом, и наказание должен отбывать по месту совершения преступления, на все его доводы забили с прибором и жалобы даже не читали. Клали под сукно или сдавали в архив. От меня было решено избавиться навсегда.
Федька умолк, глядя в темноту двора. По лицу человека бежали струйки пота. Сколько лет прошло, а память цепко держит в своих руках больную душу человека и ни на минуту не дает забыться.
— Федюшка, попей чайку, родимый, — уговаривает Тонька, тихо поглаживает дрожащие руки мужика, тот словно закаменел, ничего не чувствует и не слышит.
И снова видится ему в темноте длинный, сумрачный барак со щелястыми стенами, дырявой, просвечивающейся насквозь крышей, ряды нар и серые лица заключенных. Они были так похожи друг на друга — меченые одной печатью беды. В глазах ни капли жизни и надежды, сплошная безысходность и равнодушие к самим себе. Они уже не верили никому и ни во что.
Когда охранник ввел Федьку в барак, на него никто не оглянулся и не поздоровался в ответ.
Где-то в углу ему указали на свободную шконку. И только когда присел, к нему подошел костистый, угрюмый человек и спросил хрипло:
— Как там на воле?
— Хреново! — ответил Федька хмуро.
— С чего сюда загремел?
— Лягавого прикончил!
— Ого! Мужики! Шурши сюда! Этот чумарик бренчит, что мусорягу замокрил!
— Ну, звени, как это тебе обломилось? — обступили Федьку зэки.
— Кончай базарить! Вечером брехнет! Теперь пошли хавать и отваливаем «на пахоту». Не то врубит охрана всем! — подошел бригадир.
— Да погоди ты, не бренчи! Пусть «свежак» расколится! — не спешили уходить зэки, и Федька коротко рассказало своем горе.
— Звонковать тебе здесь до самого погоста! Это, ник два пальца обоссать! Ни амнистий, ни помилования но жди. За мента тебя живым не выпустят, не дадут и здесь дышать. Теперь за них шкуру до мудей сдергивают. Скоро поймешь на себе, как это делают, — посулил беззубый сосед по шконке.
— Хватит трепаться, отваливаем! — напомнил бригадир. Зэки молча вышли из барака.
— Слышь, «свежак», тебе круто не повезло. В нашей зоне тянут ходки те, кому воли не видать. Это только звенят, что Колыма сдохла, и все зоны позакрывались. Вроде как нет тут никого. На самом деле, своей требухой поймешь, что жива она пропадлина! А и как без ней, коль трасса тут проходит. По ней машины и нынче идут до самого Заполярья. Там люди живут. Им тоже дышать надо, что-то жрать, одеваться. Ну, всякие грузы возят в города и поселки. А трасса одна, других дорог нет. Ну, коль так, за нею следить надо, ремонтировать, держать в порядке, чтоб движение не тормознуть ни на минуту. Не приведись на нашем участке машина застрянет. Беды не оберешься. А мы обслуживаем самый паскудный участок, от шестидесятого по девяностый километры. Врубился иль нет? — спросил бригадир. Федька лишь плечами пожал. Ему эта арифметика ни о чем не говорила.
— Совсем лопух! Иль не слыхал о семьдесят втором и восемьдесят четвертом километрах?
— Нет, не знаю, — ответил Федька.
— Так заруби себе, что эти километры сущий ад. Нет на земле мест хуже них. Согласишься самого черта в жопу расцеловать, только не попадать туда. Легче сразу в могиле урыться. Секешь иль нет?
— А почему? — недоумевал мужик.
— Да потому что там, не иначе как главный сатана приморился. И измывается над всеми. Переворачивает машины, гробит водил, зэков, всякий день пьет кровь людскую реками. И не совладать с ним. Хоть языком вылижи эту трассу, но на тех километрах едино душу вырвет, — матерился человек.
— Вытряхивайтесь! — послышалась команда охраны. И зэки быстро выскочили из машины. Огляделись, ежась от пронизывающего ветра.
— Ну, Слава Богу! Сегодня пронесло! — размашисто перекрестились зэки и пошли разносить привезенный гравий, засыпали ямки, промоины и выбоины на дороге. Трассу не просто ровняли. Засыпанное утаптывалось, вбивалось, чтоб насыпное держалось подольше.
Зэки разносили гравий на носилках, как сами шутили— конской парой. Никто не бездельничал, охрана зорко следила за всеми. Об отдыхе и перекуре не вспоминали, забыли о холоде и ветре. С лиц уже бежал пот, а охранники торопили:
— Живей, мужики!
— Эй, Вовка, сачок лысый! Ты чего там застрял? Долго танцуешь на яме! Бери «толкушу» и вкалывай, вбивай в грунт. Не лепи «туфту». Забуксует иль застрянет машина, мы тебе своими руками яйцы вырвем!
— Эй, Толик? Чего хлябало отворил, отдыхаешь, рахит-недоносок? Паши, покуда дышишь!
— Ты, новенький! Чего раскорячился с носилками! Давай педерась, шустри, вкалывай твою мать! Не разевай хлябало! Тут не воля, чтоб прохлаждаться!
— На том свете отдохнешь! — заботливо добавил второй охранник, хохотнув, и пообещал отпустить сторожевого пса, чтоб Федя работал шустрее. А тот уже из сил выбился. Сколько носилок с гравием отнес вместе с напарником, давно сбился со счета. Носилки грузили с горой. Гравий был сырой и тяжелый. Но попробуй замедли шаг, охрана тут же пускала в ход кулаки и приклады. Рычали овчарки, норовя вцепиться и усталое тело. Пока время подошло к обеду, Федя ужо был едва живой. Ноги и руки отказались слушаться.
— Ты, ешь, слышь, Федя! Не то уроют тебя здесь без креста и поминок. Да так, что никто и не узнает, где могилка твоя! — посоветовал щуплый, худой мужичонки и указал на миску баланды. Жидкое варево пахло тухлятиной. Но зэки ели, знали, другое не дадут. Федька заставил себя проглотить баланду. От омерзенья и подкатившей тошноты едва не задохнулся. Спасла кружка чая. Хотел перекурить, но куда там, охрана погнала работать.
Пять километров трассы отремонтировали до обеда. До вечера предстояло сделать столько же.
Как Федя дожил до конца дня, сам не помнил. Трижды получил от охраны прикладом по спине, а уж сколько мата услышал в свой адрес, сколько угроз…
В зоне, вернувшись с трассы, не удержался на ногах на перекличке. Ткнулся лицом в холодную землю. Его втащили в барак зэки и мешком положили на шконку.
