А там Рита! Дочка стояла на крыльце и курила. Она намеревалась сразу же начать болтать с папкой, но тот вручил ей вкусненький подарок и попросил не беспокоить по меньшей мере десять минут. Что ж, она тоже привыкла к своему отцу, хорошо его понимала. Поэтому Саня остался сидеть в прихожей, отдыхая от внешнего мира.
Все свалилось в кучу внутри его головы. Эта машина, на которой катается только Леха, Таченко, вцепившийся в ценных кадров мертвой хваткой, Град с «северным сиянием»... Унылый начал думать, будто он попросту уверовал в то, что живет в Зоне, хотя на самом деле он где-то в желтом доме лежит пациентом, и скоро настанет пора пить таблетки, прерывающие связь с космосом. Потому как события достигли критической массы и перестали восприниматься им за реальность.
Абсолютно убитый, серый, морально выгоревший и опустошенный Лисицын вернулся на склад. Сам забыл зачем. Там его встретил Лермонтов. Оба сели покурить на ступеньки крыльца. Обоим было на что пожаловаться.
– Я так старался, – еле слышно, чтобы не мешать соседям, произнес Лермонтов, глядя на фасад НИИ, – а всю краску сожрал выброс. Вы посмотрите! Словно я к этим панелькам вообще не притрагивался.
Недавно разрисованный муралом главный корпус уродливо серел, как пасмурное небо. На фоне потрясающего заката он выглядел особенно неуместно. Леня немного преувеличил. Местами остались кое-какие пятна, но и те наверняка истлеют при следующем стихийном бедствии Зоны.
– Я три недели без перерыва убил на то, чтобы сделать что-то такое... запоминающееся. Грандиозное. А запомнят это только как самый грандиозный провал года.
– Угу, – вяло протянул Леха, затягивая едкий дым через фильтр.
– И у вашего друга теперь вид из окна не такой живописный.
– Саня его даже не видел, можешь быть уверен.
Лермонтов поерзал пухлой задницей на ступеньке. В его голосе зажглись нотки любопытства.
– А как вы вообще познакомились, если не секрет? Александр Владимирович, мне кажется, ни с кем не дружит, кроме вас.
Леха пропускал обращения по имени-отчеству мимо ушей. Почему-то толстяк ко всем так официально. Манера у него такая, не переучить.
– Ну, если вкратце, то познакомились мы на войне, – сказал он. – Саня зачищал здание, и в нем как на зло оказался я, отбился от отряда. Потерялся в смысле.
– Как можно отбиться от отряда? – удивился Лермонтов.
– Да легко. Война – это шум, паника, кишки, говно и полнейший бардак, – Лисицын рассказывал об этом, словно о прогулке в парке, непринужденно и легко. На деле ему уже было все равно. Он давно перегорел к тяжелым воспоминаниям, принял их как опыт и перестал избегать неприятной темы. Устал, оставил ее в прошлом. – В общем, тогда я крикнул, чтобы они не кидали гранату в ту комнату, где я засел. Что я, типа, свой. А потом кто-то из них пробубнил «да похеру». Ха-ха, я чуть не обделался! Саню остановили, и так мы познакомились. Он был не в восторге от того, что ему не дали погреметь и покрасить мною стены.
– Но так же нельзя.
– Знаешь сколько там таких хитрожопых было? Которые орут «э, сющи, я свой, ОМОН, да-а-а?» На его месте я бы сто раз подумал верить мне или нет. Но вот Саня никогда не думал, он сперва делал, а потом разбирался. Поэтому он был в той кампании очень эффективным бойцом. Мы потом еще пару раз пересекались, он все ржал надо мной – «Что, сученыш, не сдох еще? Ха-ха-ха!» – спародировал Леха лучшего друга, – и в конце концов мы оба попали в госпиталь. Лично я неудачно выпрыгнул с окна, чтобы в плен не взяли, и сломал ногу. А Саня таки схлопотал свою пулю. И вот, в госпитале мы уже с ним нормально поговорили. Сам понимаешь, на войне особо не пообщаться. А в палате было много свободного времени. Тем для разговоров тоже. Во многом оказались единомышленниками. Нам было совсем нечем заняться, поэтому мы запоем читали книги и курили во дворе. Никогда, ни единой минуты не было скучно. А спустя время я приехал к нему в Черкессию погостить и так и остался там жить по соседству. Потом вместе путешествовали по Кавказу и добрались в конце концов с российского юга до Зоны.
– Очень интересно. Александр Владимирович не похож на того человека, о котором вы рассказываете.
– Так нам было-то, господи, двадцать пять лет. Человек меняется всю свою жизнь. Нам уже многие вещи, которые были интересны раньше, теперь безразличны, и это нормально. Может быть, и ты к сорока годам бросишь свои рисунки. Может, у тебя другие увлечения появятся. А может и нет, не знаю.
Не получилось вкратце. Лисицын жаждал выговориться. Настолько его все задолбало.
Солнце уже практически коснулось горизонта. Задумчиво теребя в пальцах окурок, Лермонтов смотрел под ноги. Все, что он понял из этой истории, так это то, что с Унылым лучше не ссориться. Не то, чтобы он собирался. Одиночка всегда был спокоен, как танк, и не делал ничего, что могло бы вызывать негодование окружающих. Тихий дядька. Порою даже пользу приносит.
– Не сиди допоздна, – Леха щелчком отправил окурок ржавое ведро с дыркой на боку, что стояло специально для мусора, – потому что завтра я за тобой зайду, и мы с тобой поедем на «Янтарь». Я не буду брать с собой ни Костю, ни Града. Ты самый благонадежный. И приведи оружие в
