— Да он у палаток. Там его найдешь, вместе со своими горбушу ловит на ужин. Около реки поищи! — подсказал Рябой.
— А где Харитон? — оглянулся Ефремов удивленно.
Священник ушел подальше от посторонних глаз. В тайгу, в самую глухомань, где его никто не увидит и не помешает. Там он стал на колени и, обратясь к Богу, молился всем своим усталым сердцем, благодарил Создателя за ниспосланную великую радость.
Люди, увидев его молящимся, остановились. Не решились прервать, помешать общению с Богом. Знали: это единственное поддерживало священника все годы и помогало дожить до сегодняшнего дня.
Санька с Харитоном вскоре ушли с деляны. Вернувшись к палаткам, начали собираться в дорогу.
Санька аккуратно сложил в рюкзак вещи. Ничего не забыл… А когда вышел из палатки, увидел, что Харитон задумчиво сидит у костра.
— Отец Харитон! — позвал он громко.
— Что, Саня? — отозвался священник.
— Собираться когда будете?
— Я уже готов в дорогу.
— А вещи? Где ваши вещи?
— Я ничего с собой не беру. Кроме памяти. Тряпки — суетное. Они мне обузой будут.
— А как же без них? Переодеться в чистое нужно будет?
— В моем положении о чистоте души надо думать. Ее беречь. А вещи сгодятся ближним, кто остается. Им, право, нужнее. На волю лучше уходить налегке, чтоб острей радость чувствовать. Да и что в моем возрасте нужно? Что потребуется из немногого, Бог даст. Он каждого видит.
Санька попытался было сам собрать вещи отца Харитона, но тот категорически запретил ему это делать и, усадив Саньку рядом с собой, указал на Тихомирова и Новикова, разговаривающих на берегу реки поодаль от людей.
— Шофер Тихомирова дождется. Без него не поедет в Трудовое. Значит, и у нас минута на размышления есть, — сказал Харитон.
— Пойду потороплю их, — встал Санька.
— Не смей мешать. Поимей сердце, — удержал Харитон парня.
Новиков сидел на прогретой солнцем коряге. Слушал Тихомирова, изредка спрашивал его о чем-то.
— Конечно, в Поронайске останусь. На материк не поеду. Нет мне туда путей-дорог. Тем более реабилитируют сейчас многих. Не исключена встреча с кем-нибудь из тех, кого я в зону отправлял. И, как заведено, обвинят не того, кто заставлял сажать, а меня, отправившего в зону. Тут уж извинения не помогут, — жаловался Тихомиров.
— Пешек сделали из нас с вами. Вы вслепую работали, мы — охраняли. Тоже виноваты, что слишком строги бывали зачастую, считая невиновных врагами.
— Я кругом виноват. Семья и та отвернулась. Жена, еще куда ни шло, была согласна принять, приехать ко мне. А дети наотрез отказались. Выросли, поняли все по-своему. Семьи у них. Написали: мол, не позорь. Живи без нас. Сам. Один на один со своей совестью. Даже на внуков не разрешили глянуть. Дескать, как мы им объясним, кто ты есть и почему тебе нельзя жить с нами? Ну и жена раздумала. В бабках осталась. Написала, что так ей спокойнее и лучше. Чужие понимают, а свои — нет. Вот что досадно.
— Понимают такие, как я. Потому что сам, и тоже поневоле, в этом виноват. Другие — не простят. Ни вас, ни меня. А потому живем по-собачьи. Среди людей до смерти — в охранниках. Человеком никто не считает. Вон мои ребята после службы возвращаются домой, и никто из них не сознается, чем здесь занимался. Стыдятся. Во сне боятся проговориться. А разве так должно быть? В армии мужать, а не звереть должны парни. Какие из них получатся защитники Отечества, если они сегодня своих охраняют, невинных, пострадавших от произвола? Разве за такое станут жизнями рисковать? Иль поверят, что завтра сами не окажутся за запреткой ни за что? Парни мои не слепые. Умеют думать, сопоставлять, анализировать. Их с толку не собьешь. И уже в армию не хотят идти служить. Чтоб не попасть в отряд охраны, во внутренние войска, держать под стражей своих отцов и братьев. Мы, поверьте, еще не всю чашу до дна выпили. Те, кому довелось стоять на посту однажды, видеть и слышать нынешнее, о себе еще заявят. Отрыгнутся горечью. Потому что они пока молоды.
— А дети реабилитированных? Их семьи? Они до конца жизни нам своего горя не простят, — грустно добавил Тихомиров.
— Мой друг отказался отправлять в зону оклеветанного, — вспомнил Новиков.
— И что?
— Самого расстреляли. Повесили ярлык и все… И того мужика не удержали в жизни. Нашелся послушный. Наученный примером. И, рад стараться, выполнил приказ в точности…
— Еще один дурак, — покачал головой Тихомиров.
— Нет. Не дурак. Он жить хотел. Видно, у него нервы были покрепче, чем у предшественника. Знал: эту машину, я имею в виду карательные органы, в одиночку не изменить, — вздохнул старший охраны.
— Э-э, мелко пашете. Разве в них суть? Каратель тоже не сам по себе действует. Ему заказали музыку, он — исполняет. Тут выше бери. Много выше. Я-то ведь и о другом знаю. Как самих чекистов убирали в моей области. Вслед за теми, кого они — по приказу… И тоже не всех в зоны, а и к стенке. А главное, не только несогласных иль думающих. Даже тупарей. Чтоб свидетелей не было, чтоб никто не рассказал о том, что знал и видел. Не важно, по несогласию иль по дури. Ведь даже зверь следы своей охоты заметает. Так и здесь случалось.
Не всяк это поймет…
— Обидно, что до конца жизни за эту самую охоту отвечать нам придется. Нам предъявят счет. И чем дальше, тем строже. Одного, говоря по чести, опасаюсь, чтобы это не возобновилось, — выдал беспокойство Новиков.
— Не думаю.
— Всех сучьих будете реабилитировать? — поинтересовался старший охраны.
— Дела покажут. Пока изучаем. Я не один этим занимаюсь.
— Скорее бы вы с ними разобрались. У иных уж сроки к концу подходят. Вон у Генки — полтора месяца осталось. А у Юрки — полгода. Им уже не облегчите участь. Припоздали. Так хоть имя верните, пока не все еще потеряно. Извиняться, как и благодарить, нужно ко времени.
Тихомиров улыбнулся:
— Верно сказано. Я вот тоже спасибо пришел сказать. За себя… Пока не опоздал.
— Данила Николаевич! Скорее, помогите сеть вытащить! — позвали охранники.
Новиков вскочил. Наспех пожал руку Тихомирову и побежал к реке.
Вскоре машина покинула палаточный лагерь. В кузове, прижавшись к борту, сидели Харитон и Санька. Годы проработали они вместе. Спали в одной палатке, ели из одного котла. Одинаково промокали, простывали под занудливыми дождями. Мерзли на лютом холоде. Радовались теплу. Врозь было только горе. У каждого свое.
Раньше помногу говорили. Делились сокровенным. Теперь молчали. Слов не стало.
Першило в горле у Саньки. Да так, что дышать было нечем.
— Куда теперь пойдешь, сынок? — участливо спросил отец Харитон.
— Некуда мне, батюшка. К отцу — не могу. Сердце его не прощает. А своей семьи нет у меня…
— Идем со мной. В семинарию, может, возьмут. Духовным лицом, Бог даст, станешь. Тебе есть чему паству учить. Да и молодым священникам наглядным примером будешь. Нелегок наш хлеб, но чист от скверны. И если есть в тебе изначальное, чистое, пусть и наставит на путь праведный.
— Недостоин я чести такой. Вон отца своего простить не могу. Куда же мне других учить добру, терпению и прощению?
— Смирись сердцем и простишь родителя через мудрость лет. А что в дом его идти не хочешь, это понятно. Я не уговариваю тебя.
Но когда машина уже вошла в Трудовое, Санька попросил:
— Отец Харитон, если будет возможность, помогите мне с семинарией. Я пересилю себя и прощу отца. Сердцем и разумом. Только бы жизнью своей не причинять мне боль людям, не делать их несчастнее, чем они есть. А помочь, если Бог даст, сумею.
Через месяц после этого пришло в Трудовое письмо от Саньки. Получил его Генка. Прочел и долго сидел, задумавшись. Верить иль нет? Но на конверте адрес монастыря, где теперь жил и учился Санька.
Генка прочел письмо вечером у костра, когда все условники собрались отдохнуть и пообщаться.
Условники сели поближе к Генке, всем хотелось узнать, как устроился на воле недавний бригадир.
— «Ты удивишься, получив мое письмо. Тем более что знал все мои мечты и планы, связанные с освобождением. Но человек лишь предполагает. А Бог — располагает. Ему я и вверил свою судьбу и жизнь без остатка и ни на минуту не пожалел о сделанном выборе. Я хочу стать священником. Поступил в семинарию и живу в монастыре, чтобы постом и молитвой очистить душу и тело от мирской суеты и скверны. Я сам того пожелал. И рад, что такая возможность мне предоставилась. Меня поняли. Как редко я с этим встречался! Мою просьбу уважили, и я бесконечно счастлив, что смогу служить Богу!
Меня уже никто не заставит делать то, чего я не хочу, никто не толкнет в грех. Не заставит сделать зло ближнему.
Ты удивишься. И скажешь, по своему обыкновению, что жизнью надо наслаждаться, потому что она — единственная и очень короткая. Но и ее нам с тобой укоротили.
