— И неправда! Никого, кроме тех убийц и насильников! Ни одного человека, кроме них, никого пальцем не тронул!
Условники молчали. Большинству было жаль своего — зэка. Ведь по себе знали, как болит обида, как нестерпимо жжет горе, как безмерно долог срок…
На следующий день фартовых словно подменили. Они' уже не покрикивали на новых. И, определив старшим у них старика, которому не промедлили дать кличку Бирюк, уже не надрывали людей на работе. Старика звали Клементий. Его подручный — Фома. Оба сами сумели управлять людьми. И хотя не бегали на работе, от дела не отлынивали. Они даже на перекур садились отдельной группой.
Учетчик, замерявший выработку фартовых, сучьих и бирюков, в конце каждого дня объявлял, кто сколько сделал.
Теперь здесь не было ссор и разногласий. И Новиков удивлялся, как быстро сошлись люди. Ведь раньше даже политические не обходились без конфликтов. Сталкивались характеры, разные убеждения и взгляды. Порою искры летели при выяснении отношений. Приходилось охране быть постоянно начеку, а иногда и вмешиваться. Здесь же все оставалось спокойно.
Тихо, без зависти проводили люди на свободу Генку. Присели с ним напоследок у костра. Поговорили по душам.
— Иди в лесотехникум, сынок! Ты правильно решил. Работа эта больше старикам подходит, ну да ты лишь с виду молодой. Пережил больше десятка мужиков. Познаний за целую деревню набрался. Тебе нынче покой нужен. Отдохни. Заберись в глушь, подальше от людей. И береги от них себя, свою душу и сердце. Не помогай и не вреди никому. Тайга тебе заменит и родню, и ближних. Она быстрее всех тебя поймет, — напутствовал Фома.
— Людей сторонись, то верно. Не бери на свою душу их беды и никому не верь. Вот видишь, даже твой здешний друг в монастырь ушел. К Богу. От всех разом. Одному Господу свое единственное отдал — судьбу, — говорил сучий по фамилии Пашной. И добавил грустно: — Хоть оставшееся проживет спокойно, без лжи.
— Вы его не на пенсию, на свободу провожаете. А говорите с ним так, будто отпеваете, прощаетесь навсегда. Не верите, что можете когда-нибудь встретиться. Хотя все может случиться. Зачем же столько грусти? — спросил Новиков.
— Вам, гражданин начальник, не усечь того! Покуда фраер с нами был, мы его держали. Теперь самому придется отмахиваться от всех. А ведь судимый. Это клеймо за ним по- хиляет до креста. От него не отмажешься. Если потом и реабилитируют, даже последняя падла уголовником обзовет. Всякому хайло не заткнешь. Не раз он скиснет от ошибок ваших. Сколько лет ему отведено, лишь Бог знает. Но много раз пожалеет, что выжил здесь и выехал на волю. Это верняк. Не темню. Оттого фартовые в «малины» хиляют, что после даль- няков и зон средь фраеров жить не клево. Живьем в могилу запекут, — сказал Рябой.
— А вы пробовали уйти в откол? — оживился Новиков.
— Я? Нет! Мне без понту завязывать с кентами. Другие мылились. Да сорвалось.
Сучьи дети сидели молча, неподвижно. Что вспомин-алось им, о чем думалось? Огрубелые, задубленные морозами и дождями лица покрылись за лето темным загаром. Мало кого из них узнают теперь родные и друзья.
Одна ошибка не только отобрала часть жизни. Она изувечила здоровье, надломила, отняла все, что имел каждый из них. Она навсегда отняла человеческое имя среди людей, оставив взамен казенное определение — зэк.
И поставь ты их хоть кем угодно, создай любые, самые лучшие условия, но и через годы, даже под конец жизни, пробуждаясь среди ночи, под утро, станут вздрагивать, ожидая побудки охраны:
— Вставай, падла!
Сколько раз в боли, в немом крике сожмется сердце каждого из них. Никто не поверит льстивым словам друзей, предавших молодость. Как грома, предвещающего беду,
станут опасаться похвалы в свой адрес. Ибо она всегда была предвестником несчастья, потому что вызывала зависть.
Север вбил им свое отношение к жизни, собственное понимание происходящего и людей. Научил пренебрегать словами и ценить только истинные ценности. Их так немного осталось в жизни! Да и самой жизни, быть может, на одно дыхание.
Эти люди уже опасались свободы. Они отвыкли от нее и вспоминали, как изменившую когда-то женщину, которой не предъявишь спрос, потому что не жена…
Сучьим детям больше, чем другим, поначалу было тяжко. Они писали жалобы, потому что еще во что-то верили. Они требовали справедливости и правды, которые никогда не заглядывали в зоны и тюрьмы и не открывали их ворота. Они плакали по ночам, потому что не могли смириться с клеветой. И доносами. Они сходили с ума, потому что не всякий может смириться с несправедливостью. Они умирали, потому что не каждому дано стерпеться с положением скота и лишением звания человека.
Выживали немногие. У кого и здоровье, и нервы оказались покрепче, кто, перестав верить людям, открыл для себя Бога. И, поверив в него, общался с ним единственным. Ему не лгали. Каялись, советовались, просили помощи и поддержки.
Немудрено, что большинство зэков, отщипнув от скудной пайки кусок хлеба, лепили из него для себя нательный крест. Черный он получался, как терпение в горе. А может, от слез мужских…
С крестами этими нигде не расставались. Их берегли, как жизнь. Их целовали, как единственную надежду, последний луч солнца. А если, случалось, крошился крест на чьей-то пропотелой шее, тут же лепили новый.
Носили эти кресты все. И сучьи дети, и фартовые, и даже бирюки успели. Повырезали из дерева. Без креста из палаток не выходили. Крест считался лучшим подарком в тайге.
Был такой и на Генкиной шее. Почерневший, он прошел с ним весь Север, через годы и горе.
Пришел сюда парень неверующим. А уходил — другим… Вера эта помогла ему до воли дожить, в жизни удержаться, остаться человеком.
Сегодня Генка долго не мог заснуть. Уже поджидал охранник, который на мотоцикле повезет его в Трудовое. Он знал: сегодня последний день, и тихо прощался с людьми, тайгой, с днем уходящим, который скоро станет вчерашним.
Утром, когда туман еще скрывал палатки, Генка заглянул в каждую. Спят. Жаль будить. И, сев на мотоцикл, уехал с охранником из тайги, пожелав оставшимся: «Да подо? может вам Бог!»
Проснувшиеся условники пожелали парню счастливого пути и вскоре ушли в тайгу.
Работы в распадке оставалось немного. Дня на три. И тогда условников переведут в другое место. Где лес — сплошняк. Нет молодых посадок. Не надо за каждым деревом по километру отмерять. Там и бульдозер будет. Значит, никто не сорвет спину.
Да и надоело сновать по сопкам, чьи осклизлые бока не раз подводили людей. Измучило серное зловоние, сырость и холод.
Там, в тайге — солнце. А сюда оно и не заглядывает. Там — орехи и грибы, их можно добавить к скудному рациону. Там — ягоды. А в распадке — пусто, как в брюхе сатаны. Сплошное зло и боль. Может, потому и поспешали условники поскорее покончить с гиблым местом и забыть его навсегда.
Под ногами чавкала глина, затягивая ноги чуть не до колен. Фартовые валили деревья уже наверху, почти у кромки. Обрубали их вместе с бирюками, а сучьи дети скатывали хлысты вниз, пачковали. Работы хватало всем. На время никто не смотрел. Не до того. К обеду снова пошел дождь. Мелкий, занудливый. Условники не обращали на него внимания: задерживаться здесь на лишний день никому не хотелось.
Шмель от дерева к дереву носился. Вот и к ели подступился. Могутной, разлапистой. Та лапами даже пятки укрыла себе, как баба сарафаном, от чужих глаз.
Фартовый с гиком их спиливал, хохоча:
— Ты ж моя краля необоссаная, ишь как затырилась. Вся лохматая, вся колючая! Иль я не по кайфу тебе, лярвушка мохноногая? А ну, заголяйсь, туды твою в качель!
Дерево охнуло скрипуче, пошатнулось и загудело вниз.
Никто сначала не понял, что произошло. Громадная глыба земли, сорванная задравшимися корнями ели, с шипением ползла вниз, переворачивая на своем пути стволы, вырывая кусты и деревья. Она закручивала их в свое нутро и ползла, глотая по пути всех и вся. Вот она сорвалась с обрыва и опрокинулась на сучьих детей.
— Мужики! Кенты! — заорал Шмель.
Он случайно уцелел: поспешил к другому дереву и убежал от смерти.
Оползень перекрыл его голос, опередил предупреждение. Как всякая смерть, он одолел внезапностью.
Глина… Сотни кубометров в секунды оголили бок сопки и забили распадок вязкой грязью.
— Лопаты! Скорее! — закричал Шмель.
Но через минуту сюда сполз новый, более мощный оползень.
— Уходите! Всем наверх! — закричал старший охраны.
Условники, задыхаясь, лезли из распадка. Испуганно оглядываясь по сторонам, они цеплялись за удержавшиеся кусты, деревья. От страха у всех дрожали руки.
— Всем наверх! — еще раз крикнул Новиков.
Из распадка первой показалась лохматая голова бугра. Он встал, раскорячась, на краю распадка, подавая руку каждому выжившему, помогал вылезти из липкой жути.
