Ясновидящая - Робертс Нора

Ну а она вскоре вернулась. В Прогресс, а потом и к нему. И не просила прощения, не лила покаянных слез. Таков был рисунок их отношений, и он презирал ее за это почти так же глубоко, как самого себя.

– Итак, – Фэйф перегнулась и вытащила сигарету из пачки, лежавшей на ночном столике. Сев на него верхом, она зажгла сигарету. – Расскажи мне о Тори.

– А когда ты снова начала курить?

– Сегодня. – Она улыбнулась и клюнула его в подбородок. – Не ругай меня, Уэйд, у каждого должен быть какой-нибудь порок.

– А какой тебе больше нравится?

Она рассмеялась, но в смехе прозвучала горечь, и глаза тоже стали сердитыми.

– Если не попробуешь все, то как же тогда узнать, что лучше. Ладно, беби, рассказывай про Тори. Я просто умираю от желания узнать про нее все.

– А что я могу сказать? Вернулась, и все.

Фэйф тяжело вздохнула:

– Ну до чего же вы, мужчины, противный народ. Расскажи, как она выглядит, как держится? И что собирается делать?

– Выглядит она взрослой и держится соответственно. И собирается открыть магазин на Маркет-стрит.

Встретив ожидающий взгляд Фэйф, он пожал плечами и продолжал:

– Усталая. У нее усталый вид. Может быть, немного худее, чем следовало бы, словно недавно болела. Но в ней есть лоск, который дается жизнью в большом городе. А что она еще задумала, мне неизвестно. Почему бы тебе самой у нее не спросить?

Фэйф медленно провела рукой по его плечу. Замечательные у него плечи.

– Да вряд ли она мне скажет. Я ей никогда не нравилась.

– Но это неправда, Фэйф.

– Я знаю лучше тебя. – И она раздраженно скатилась с него, соскочила, грациозная и капризная, словно кошка, с постели и зашагала по комнате, время от времени глубоко затягиваясь. Лунный свет бросал на ее белую кожу призрачный голубой отблеск. Он видел на этой белой коже синяки и ссадины. Фэйф предпочитала грубый секс.

– Вечно пялила на меня свои потусторонние глаза, и словечка из нее не вытянешь, разговаривала только с Хоуп. Им всегда было о чем поговорить. Они все время перешептывались. Зачем ей понадобилось снова поселиться в Доме на болоте? Что она задумала?

– Наверное, она решила, что хорошо будет поселиться под родным кровом.

Уэйд встал и задернул шторы, чтобы кто-нибудь из соседей не увидел ее.

– Ну, тебе-то известно, что происходило под этой крышей, и мне тоже.

Фэйф обернулась. Глаза у нее сверкали. Уэйд умерил свет ночника.

– Кем нужно быть, чтобы вернуться в тюрьму? В ловушку? Может быть, она действительно сумасшедшая, как о ней говорили?

– Нет, она не сумасшедшая. – Уэйд натянул джинсы. – Тори одинока. Иногда одинокие люди возвращаются домой, потому что им больше некуда податься.

Его слова задели Фэйф за живое. Она отвела взгляд и постучала сигаретой о пепельницу.

– Иногда самое сильное одиночество испытываешь как раз в родном доме.

Он легко коснулся ее волос. Это заставило ее уйти в себя и лучезарно улыбнуться.

– А почему это мы столько говорим о Тори Боден? Давай приготовим себе что-нибудь на ужин и поедим в постели.

Медленно, глядя прямо ему в глаза, она расстегнула «молнию» на его джинсах.

– У меня всегда, когда я с тобой, такой аппетит…

Когда позднее он проснулся в темноте, Фэйф уже исчезла. Она никогда не оставалась на ночь, никогда не спала вместе с ним в прямом смысле слова. Иногда Уэйд недоумевал, а может, она вообще никогда не спит и ее внутренний мотор никогда не сбавляет обороты, питаясь энергией желаний, которые никогда до конца не удовлетворяются? Это проклятие, думал он, любить женщину, не способную ответить так же искренно и честно. Надо бы вырвать ее с корнем из своей жизни. Это было бы самым разумным поступком, он бы тогда исцелился от наваждения. Она каждый раз режет его по живому, и с каждым разом рана затягивается все медленнее.

Скоро его сердце превратится в один сплошной шрам, и никто в этом не виноват, кроме него самого. Уэйд почувствовал, как кровь закипает от обиды и черной злобы. Он быстро оделся в темноте. Ярость должна излиться вовне, иначе она его взорвет.

Было бы лучше, удобнее, разумнее снять номер в гостинице. Было бы вполне естественно также воспользоваться гостеприимством дяди и спать в одной из убранных с чрезмерной пышностью спален, которые тетя Бутс всегда держит наготове. В детстве она часто мечтала о том, чтобы иметь возможность ночевать в таком совершенном доме на совершенной улице, где, в ее представлении, все пахнет духами и полиролем.

Но вместо этого Тори постелила одеяло на голом полу и теперь лежала, не смыкая глаз, в темноте. Что это – гордость, упрямство, желание утвердиться в собственном мнении? Она и сама не знала, что заставляет ее провести первую ночь в Прогрессе в пустом доме ее детства. Но, как говорит пословица, сама постелила себе постель, самой в ней и спать. Утром предстоит множество дел. Она уже составила целый список и сейчас мысленно добавила к нему с десяток пунктов. Надо купить кровать и телефон. Новые полотенца и занавес для душа. Нужны лампа и стол, на который ее поставить. Ночевать как придется – это уже не для нее, и при всей своей неприхотливости и простоте вкусов в самых элементарных удобствах она нуждается.

Тори пересчитывала необходимые вещи и складывала их в уме, как кирпичики, которые должны лечь в основу повседневной жизни. Надо поехать на рынок и заполнить продуктами кухонные полки. Если не сделать этого сразу, она снова привыкнет есть от случая к случаю. Когда небрежно обращаешься с собственным телом, становится труднее контролировать мозг.

Надо поехать в банк и открыть счета, личный и деловой, и обязательно наведаться в газету «Прогресс уикли». Рекламное объявление она уже набросала. А главное, пока она будет налаживать дело с магазином, ей необходимо быть у всех на виду. И внушить к себе расположение сограждан, а самой вести себя солидно и достойно. Нормально. Понадобится время, чтобы улеглись пересуды, иссякли вопросы и исчезли испытующие взгляды. Она к ним готова. И ко времени открытия магазина люди к ней попривыкнут. А главное, что гораздо важнее, они станут относиться к ней так, как она того хочет. Постепенно она обретет прочное место в городе. А потом приступит к розыску. Она станет искать ответы на вопросы. А когда их найдет, то сможет сказать Хоуп: «Прощай».

Закрыв глаза, Тори вслушивалась в ночные звуки, к хору невидимых насекомых, такому радостно монотонному, к уханью совы, вылетевшей на охоту, едва слышному покряхтыванию старого дома, тихому шуршанию мышей за стеной. «Надо поставить мышеловки», – решила она, уже засыпая. Неприятно, конечно, но постояльцы ей не требуются. А под порог надо положить шарики от моли, чтобы отвадить змей, и подвесить кусочек мыла для отпугивания оленей, чтобы защитить собственность, которую они привыкли считать своей.

А если кролики прибегут в огород, надо положить там обрезки шланга, пусть думают, что это змеи, которых… я уже отпугнула с помощью антимоля. А иначе придет папа и застрелит их из своего ружья. А потом ей придется есть этих кроликов на ужин, хотя тошно будет при воспоминании, как они забавно шевелили длинными ушами. Однако придется есть то, что бог послал, или расплачиваться за отказ. Тошнота все же лучше битья…

«Нет, не надо об этом думать», – приказала она себе и заворочалась на жестком полу. Больше никто не заставит ее есть то, чего она не хочет, никогда в жизни. И никто не замахнется на нее ремнем или пустит в ход кулаки.

Теперь она хозяйка в доме.

Ей снилось, что она сидит у потрескивающего, дымного костерка и поджаривает сахарный тростник до черноты. Она любила грызть его, обугленный снаружи и белый внутри. Выхватив его из огня, она подула, чтобы погасить пламя, и облизнула нёбо. Сначала обожжет, но затем рот наполнит восхитительная карамельная сладость.

– Как будто ешь уголь, – сказала Хоуп, поворачивая на огне кусок тростника, пока он не покрылся золотистыми пузырьками. – Так ведь гораздо вкуснее.