Андрей Дышев - Горячая тень Афгана

В конце концов я сам нашел маленький скорбный домик с плоской крышей и окнами, замазанными известью. На ступеньках при входе сидел до пояса раздетый солдат, стругал палку и, увидев меня, спросил: «Чего надо?»

— Мне начальник назначил встречу.

— Сейчас спрошу, — делая мне одолжение, ответил солдат, поднялся на ноги и исчез в дверях, откуда струился слабый запах хлорки.

Вскоре ко мне вышел худой, лысеющий лейтенант с остатками черных лохматых волос над ушами — Эдик Бленский, которого я как-то видел в полку. Не вдаваясь в подробности нашей эпизодической встречи и стараясь не подчеркивать, что мы совсем не знакомы, я протянул руку, приветливо улыбнулся как своему давнему приятелю.

— Привет! Что-то ты похудел.

Бленский, пожимая мне руку, силился вспомнить мое лицо, но это ему не удалось. Впрочем, он легко скрыл это, кивнул мне, приглашая войти. Мы прошли по коридору, где, по моему представлению, должны были валяться трупы, и свернули в открытую дверь кабинета.

Бленский сел за стол, застланный застиранной, в желтых пятнах, скатертью, на котором стоял лишь мутный стакан, полный карандашей с обломанными грифелями, водрузил на него локти, зевнул и спросил:

— Ну, как жизнь?

Ответ на этот вопрос, как он полагал, должен был помочь ему вспомнить меня.

— Моих привезли? — спросил я.

Бленский провел по влажной лысине, приклеивая к ней нависающие над ушами длинные пряди.

— Твоих? — переспросил он. — А кто это?

— С границы, — пояснил я. — Два моих солдата, и еще трое — пограничники.

Бленский долго смотрел на меня с отсутствующим выражением на сонном лице. Наконец, до него дошло.

— Ах, да! — сказал он, заглянув зачем-то под стол, потом вытянул из стакана карандаш и принялся обгрызать его наконечник, сплевывая щепки на стол. — Нет, еще не привезли. Они пока в полку. Чай будешь?

Я молча кивнул. Раскрыть рот в этот момент у меня не хватило сил. Я не представлял, как буду пить чай, если Бленский вместе со своим заведением вызывал у меня крепкое отвращение.

— Бошляев! — крикнул лейтенант удивительно тонким и визгливым голоском. — Два чая!.. С сахаром? — уточнил он у меня. Я отрицательно покачал головой. — Один без сахара, Бошляев!

— Ну, как там? — спросил Бленский, почти наполовину раскрошив карандаш. Ему никак не удавалось обнажить грифель.

— Где — там?

— На границе.

— Стреляют, — односложно ответил я. — А у тебя?

— А мы запаиваем в гробы и отправляем.

Губы и мелкие зубки Бленского стали серыми от грифеля. Убедившись, что заточить карандаш таким способом не удастся, Бленский собрал ладонью мокрые щепочки и вытряхнул их в стакан. Я почувствовал, что если сейчас не выйду на воздух, то меня стошнит. Но надо было терпеть.

Вошел голопузый солдат. Морщась, он нес горячие стаканы в руках, поставил их на стол и тотчас принялся дуть на пальцы.

— Который с сахаром? — спросил Бленский.

— Этот, — показал Бошляев обожженным пальцем.

Лейтенант не поверил, поднял стакан, отхлебнул и поморщился.

— Соврал, пес, — лениво укорил он солдата. — Этот без сахара. Это товарищу, — и придвинул стакан мне. — Угощайся, пока горячий. А я люблю с сахаром. Я вообще люблю сладкое.

Черные пряди снова отклеились от его лысины и стали свисать, как уши спаниеля.

— А почему они еще в полку? — спросил я, поглядывая на чай, как на трупный яд.

— Вертолета пока не дают. Да все равно «Черный тюльпан» вылетает только по четвергам.

— Так ведь… — начал было я, но замолчал, потому как страшно было произнести «так ведь жарко». Но Бленский понял.

— А это ничего, — ответил он, низко склонившись над стаканом, так, что его спаниелевы уши коснулись стола, и стал шумно отхлебывать чай. — В медпункте все знают… Печенье хочешь?.. Там сначала надрезают все крупные артерии в коленных и локтевых суставах, — Бленский провел ладонью по сгибу руки и ног, — и закачивают туда большим шприцем формалин. Под давлением. Когда капельки покажутся в глазах — ну, будто труп плачет — значит, полна коробочка. И жара уже не страшна.

— А цинковые гробы… — едва слышно произнес я.

— Цинковые гробы — это уже наша работа. Их нам по спецзаказу готовит одна крутая фирма. Да, Бошляев? — крикнул он, словно солдат стоял под дверью, но, как ни странно, Бошляев утвердительно отозвался. — Получаем, одеваем в новую форму — если, конечно, есть, на что надевать — кладем, запаиваем и — домой!.. Слушай, я все никак не могу вспомнить твою фамилию.

— Вацура.

— Вацура? — Он наморщил лоб. — Нет, не припомню.

— Так я ведь еще вроде как живой, — очень нехорошо пошутил я. — Откуда тебе знать мою фамилию?

— Не надо! — погрозил мне Бленский тонким пальчиком с синеватым ноготком. — Я очень многих знаю камээсовцев. У меня хоть должность еще та и пить спирта приходится много, чтобы мозгами не поехать, но со мной многие хотят иметь отношения. Так зачем пришел, Вакула?

— У меня несчастье, — сказал я, и голос, как ни странно, звучат искренне и трагично. — Погиб мой сослуживец по Афгану.

— Кто такой?

— Локтев.

— Ах, Локтев! Не знал я, что вы служили вместе в Афгане. Там он, — сказал Бленский и кивнул на стену.

— Можно взглянуть?

Бленский оторвался от стакана и с любопытством посмотрел на меня.

— А в обморочек мы не хлопнемся? У нас нервишки крепенькие?

Мы вышли в коридор, пошли в его самую темную часть. Бленский провел рукой по стене, нашел включатель, зажег тусклую лампочку и открыл металлическую дверь.

Зал немного напоминал душевую, потому как был отделан белым кафелем. Вдоль стен стояли каталки, под потолком висел мощный светильник, посредине стоял стол с никелированными инструментами.

Локтев лежал у окна на каталке, накрытый пожелтевшей простыней. Простыня была коротка, ее не хватило на ноги. Комок застрял у меня в горле. Хотелось откашляться, но я боялся нарушить тишину. Покойник в морге — совсем не то, что на поле боя.

Бленский подошел к телу, приподнял простыню. Иссиня-белое лицо, полуоткрытый рот, полуприкрытые глаза. Казалось, Локтев что-то не договорил, что-то не доделал.

— А куда… он стрелял?

Бленский обнажил грудь. Под левым соском чернела дырочка.

— В сердце. Из табельного «Макарова».

— Навылет?

— Нет. Так и лежит с начинкой. Судмедэксперт еще не работал… Здоровый мужик был, да?

Здоровый — не то слово, подумал я. В Афгане выжил, на берегу Пянджа выжил. Выбрался в Душанбе, куда доносятся лишь отголоски войны и где, казалось бы, можно планировать свою жизнь на годы вперед. И вдруг — выстрел в сердце.

— А это не ошибка? — спросил я.

— В каком смысле? — не сразу понял Бленский. — Что он сам себя?.. Нет, исключено. Я хоть и не спец, но скажу: таких ран я еще не видел. Это не боевая, это рана самоубийцы. Видишь, вокруг отверстия розовый кружок? Это след ожога, он остается только тогда, когда ствол прижимаешь к телу.

А когда стреляют с расстояния, то у пули почерк совсем иной. Да и кабинет был заперт изнутри, внизу дежурный сидел.

«Почему я не хочу поверить в то, что это самоубийство?» — думал я, следом за Бленским выходя в коридор. Может, потому, что мои мозги уже насквозь криминализированы, как у какого-нибудь старого сержанта из Скотленд-Ярда. Если бы его убили, мне легче было бы воспринять эту смерть — логичную, ожидаемую и предсказуемую, и я вновь чувствовал бы себя охотником, окруженным стаей волков. А самоубийство — это что-то непредвиденное, относящееся к совершенно иной области, не имеющей ничего общего с преступностью, на которой я уже просто зациклился. Наверное, это как-то связано с совестью… А этот Бленский, в общем-то, неплохой парень. Зря я так к нему.

Мы вернулись в кабинет. Я сел за стол и залпом выпил остывший чай.

Два «ГАЗ — шестьдесят шестых», крытых брезентом, выехали на бетонку и остановились у арыка, коричневая гладь которого морщилась рябью от надрывного стона лягушек. Тент не давал тени и не приносил прохлады, и я спрыгнул с кузова на бетонку, отошел подальше от смрада протухшей воды и, прикрывая глаза ладонью, стал рассматривать самолеты, дрожащие в раскаленном воздухе.

Встречать военный борт — дело неблагодарное. У военной-авиации нет расписания, самолеты взлетают по команде начальников, в полете могут неожиданно изменить курс, приземлиться совсем не в том аэропорту, где их ждут. Я был готов к этому и настроился на долгое ожидание.

В тени широкого крыла припаркованного «Ила» было легче, но из-за шасси неожиданно показался одуревший от жары часовой и издал какой-то отпугивающий звук. Пришлось вернуться к машине и сесть на бетон, напоминающий раскаленную сковородку, в тени колес.

В отличие от взлета посадка у самолетов не сопровождается диким ревом, и я не заметил, как тяжелый грузовой «Ил», напоминающий дельфина, коснулся колесами посадочной полосы, и только когда с тихим свистом он подкатил к стоянке, бросив гигантскую тень на грузовики, я вскочил на ноги.