Мазур стоически перенес эту демонстрацию гастрономических поползновений. Слишком хорошо помнил, что в Индонезии людоедов нет. Южней, ближе к Австралии, на Новой Гвинее и прилегающих архипелагах, в тех самых красочно описанных Джеком Лондоном местах, каннибалы попадаются даже сегодня. Но только не здесь.
Подумав, он решился. С помощью нехитрых жестов попытался донести до деревенского потешника столь же нехитрую мысль: эк тебя раскатило, людоед хренов, а не хочешь вместо лангета из белого пришельца пососать его мужское достоинство?
Смысл пантомимы моментально дошел до собравшихся, и они все с той же первобытной непосредственностью заржали уже над незадачливым шутом, раскачиваясь, молотя друг друга по спинам, фыркая. Ближайший, правильно истолковав жест Мазура, протянул ему зажженную сигарету. В общем, народ был вроде бы не вредный. Жадно затягиваясь паршивой сигареткой, Мазур задумался над животрепещущим насущным вопросом: ну, а дальше-то что? Какие планы строить? Как отсюда выбираться? Нет, нужно подождать дальнейшего развития событий, должно же даже в этой глуши быть какое-то начальство или нечто аналогичное. Судя по всему, это не мимолетный приют рыбаков, а настоящая деревня, оседлость, населенный пункт – вон женщина вдали прошла, детишки бегут, буйволы валяются в тенечке…
– По-английски кто-нибудь понимает? – спросил он громко.
Добрые пейзане стали переглядываться, ожесточенно треща на своем родном наречии, – но ответа Мазур не дождался, что-то не наблюдалось среди них полиглотов и лингвистов…
Ага! Настроение собравшихся вдруг изменилось – они притихли, малость съежились. Ну да, понятно – в их сторону направлялись двое субъектов, резко отличавшихся от жилистых островитян, несомненно принадлежавших к местному пролетариату.
Один был безусловный китаец, пожилой, упитанный и золотозубый, в чистой полосатой пижаме. Второй внешностью ничем не отличался от собравшихся, но был опять-таки поупитаннее, гораздо старше, держался с неким спокойным превосходством, саронг на нем был безукоризненно чистым, из разноцветной ткани. «Вот оно, местное руководство, – подумал Мазур настороженно. – Прямо-таки первый секретарь, право слово, номенклатура везде одинакова…»
И остался сидеть в прежней позе – не честь же отдавать, прикладывая руку к пустой голове?
Сидевшие проворно подвинулись, освобождая пожилому место на толстом поваленном стволе, отшлифованном ветром и временем. Тот величаво уселся, не глядя, взял из чьих-то пальцев почтительно протянутую сигарету и принялся разглядывать Мазура – опять-таки без враждебности и недоброжелательства, скорее уж с видом рачительного хозяина, прикидывающего, какое применение можно будет найти неожиданной находке и выйдет ли от нее польза. «Ну, ничего, – подумал Мазур. – Главное, не сожрут. И не видать поблизости ни пиратов, ни шпионов. Выкарабкаемся…»
– Как тебя зовут, белый? – спросил пожилой по-английски.
Собственно говоря, звучало это совершенно иначе. «Какое имя тебе принадлежать, белый-парень-человек?» Примерно так. Это и был знаменитый пиджин-инглиш, примитивный вариант английского, очень распространенный в здешних местах, где процветали десятки, если не сотни разнообразнейших языков и наречий, и на пиджине, Мазур помнил, даже издавалось несколько газет в разных странах.
Подумав, он ответил, стараясь изъясняться попроще:
– Меня смыло с корабля. Меня зовут… Джим Хокинс.
Вряд ли хоть кто-то из присутствовавших здесь туземцев читал бессмертный роман Стивенсона или вообще умел читать. Китаец разве что, хотя кто его знает… Китаец – это легонькая заноза. Тот самый мазок, что портит картину. Их здесь тысячи, на тысячах островов, таких вот китайцев, хуацяо, как их еще называют, торговец, ростовщик, коммивояжер и бог знает кто еще в одном лице – и любой из них, памятуя инструктаж, может работать на пекинскую разведку, а если не на пекинскую, то на тайваньскую непременно… Ладно, авось обойдется, в чем можно заподозрить морячка, случайно смытого волной с проходящего судна?
– Ты плыл на корабле, Джимхокинс? – невозмутимо осведомился пожилой.
– Ну да, – сказал Мазур. – Когда начался шторм, меня смыло за борт. Еле выплыл.
– Ты хорошо плыл, – одобрительно кивнул пожилой. – Даже сам на берег почти выполз. Я смотрю, ты сильный парень…
Мазур чуточку обеспокоился – нет, вроде бы ни один из инструкторов не упоминал о привычке местных обращать в рабство таких вот случайных путников.
– Меня зовут Абдаллах, – сообщил пожилой.
– Ты здесь вождь? – поинтересовался Мазур.
– Вожди бывают только у дикарей, – с достоинством ответил старина Абдаллах. Если он и был обижен, то не показал этого. – У нас культурная страна. Цивилизованная. Я – староста острова. Всего острова, – значительно добавил он, подняв палец. – Какая твоя вера?
Помедлив, Мазур признался:
– Да знаешь ли, никакой.
– Это плохо – совсем без веры, – сказал Абдаллах с непроницаемым видом. – Мы – мусульмане. Ты уважаешь мусульманскую веру?
– Уважаю, – сказал Мазур, решив, что с него не убудет. – Пророк Мохаммед, да святится имя его, был почтенным человеком.
На пиджине это, конечно, звучало не столь красиво и гладко. Скорее уж так: «Этот парень-человек, имя которому быть Мохаммед, имя ему принадлежать-быть святое, был очень крепко уважаемый…»
Однако господину старосте вполне этого хватило. Он расплылся в дружелюбной улыбке, спросил:
– Может быть, ты знаешь, и как молиться?
– Нет, к сожалению, – быстро ответил Мазур.
«Уж столько-то я о вас, мусульманах, знаю, – подумал он трезво. – Брякнешь „Ля илля иль Алла, Мохаммед расуль Алла“ – и ты уже мусульманин, поскольку при свидетелях прозвучало. А где мусульманство, там и обрезание… Не дождетесь!»
– Хорошо, Джимхокинс, – кивнул староста. – Ты вроде бы неплохой человек. Значит, моряк?
– Ага, – сказал Мазур.
– Пойдем ко мне в дом, – неожиданно предложил староста, вставая. – Поговорим, как приличные люди.
– А это ничего, что я… – сказал Мазур, обеими руками указав на свою откровенную наготу.
Староста что-то громко приказал – и ближайший туземец, шустро сдернув с плеч саронг, протянул его Мазуру. Встав и немного подумав, Мазур обернул синюю ткань вокруг бедер на манер юбки – и по здешним меркам был отныне одет вполне прилично. Абдаллах с непререкаемым видом произнес несколько фраз и двинулся вперед. Все остальные остались на месте, хотя по лицам было видно, как им хочется и дальше общаться с заезжим странником.
Они бок о бок шагали по деревне. Любопытно таращились голые детишки, побрехивали тощие собаки.
По шаткой бамбуковой лестнице поднялись в хижину на сваях – столь же хлипкую на взгляд привыкшего к рубленым избам русского человека, но отличавшуюся от остальных известной добротностью. Пожалуй, именно так и должно выглядеть жилище здешнего первого секретаря – крыша без единой прорехи, крепко сколоченный бамбуковый пол, вместо циновок – яркие хлопчатобумажные коврики, начищенная керосиновая лампа в углу, старенький японский транзистор, алюминиевая посуда на низком ящике в углу.
«Ох ты! – восхищенно подумал Мазур, откровенно разглядывая возившуюся у ностальгического примуса девушку. – Есть женщины в здешних селеньях…»
Она была чертовски симпатичная и ничуть не напоминала женщину первобытного племени – в синем саронге и белой блузке с квадратным вырезом, позволявшим не так уж мало разглядеть, с пышными, ухоженными черными волосами, спускавшимися ниже пояса. Зубки, улыбка, ресницы…
Спохватившись – вдруг он ненароком оскорбил какие-то местные обычаи? – Мазур поспешил отвернуться. Однако девушка, вовсе не походившая на гаремную затворницу, сама разглядывала его без малейшего стеснения.
– Дочка, – сказал староста, устраиваясь на груде подушек. – Жена у меня давно умерла, ребенок почти и не воспитывался…
«Да уж, – подумал Мазур, неловко ворочаясь в куче подушек. – Взгляд у этого взрослого ребеночка довольно откровенный, никакой тебе патриархальной робости перед белым…»
– Лейла, это белый Джимхокинс, – сказал староста. – Его смыло с корабля, и он будет у нас гостить. Что ты про него думаешь?
– Он сильный. И симпатичный, – без всякого смущения сообщила черноокая Лейла, из-за спины папеньки послав Мазуру взгляд, который смело можно было назвать кокетливым хоть на пиджине, хоть на оксфордском английском.
– Лейла, а ведь Джимхокинс смотрит на тебя, как на сгущенку, – как ни в чем не бывало сообщил Абдаллах, почесывая брюхо под саронгом и прямо-таки источая шутливое добродушие.
– Вы меня смущаете, отец, – проворно отозвалась Лейла, наградив Мазура еще более откровенным взглядом. – Быть такого не может. Он белый человек, а я – глупая дикарка…
– Ты у меня красивая, – сказал Абдаллах, жмурясь с законной отцовской гордостью. – Правда, Джимхокинс?
