Хакасский сделал пометку в блокноте. В смеющихся, почти безумных глазах больного он разглядел нечто такое, что его насторожило.
– К сожалению, полномочий распоряжаться такими суммами не имею, но обещаю обратиться с запросом…
Кстати, почему вам не поможет институт? Вы почетный академик и прочее?..
– Полно, милейший. Вы прекрасно знаете ответ, иначе бы вас сюда не послали.
– У наших больных, – опять вмешался главврач, – особенно с сердечной недостаточностью, как правило, до предела расшатаны нервы.
– Да, понимаю, – сочувственно заметил Хакасский, перестав улыбаться. – Много непоправимых бед натворили горе-реформаторы.
Кошмар в глазах помирающего ученого его завораживал.
– Перестаньте кривляться, – сказал тот. – Вы вовсе не так думаете.
…Утром он встретил на станции Куприянова-Чуму и на такси отвез в гостиницу. Старик, как всегда, был бодр, энергичен, въедлив и прямолинеен. За полтора часа они всесторонне обсудили все аспекты предстоящей акции.
После чего, выдержав приличную паузу, Куприянов спросил:
– Выходит, город надо брать целиком?
– Иначе какой резон? Не стоит мараться, Илларион Всеволодович. Обстановка созрела.
– Ты уверен?
Хакасский болезненно ощутил отеческую насмешку старика. Намек на Мытищи, где до сей поры хозяйничали неуправляемые могикане.
– Здесь, Илларион Всеволодович, контингент вязкий, податливый, лепи, что хочешь. Интеллигенция в основном. Горбатого славили, за Елкиным шли, как бараны, у Алихман-бека сидят под ногтем, как воши. Таким хоть кол на голове теши, стерпят. Тут и денег больших не придется вкладывать. На голый крючок клюнут.
– Не любишь интеллигентов, Саша?
Хакасский осветился яркой, солнечной улыбкой.
– За что их любить? От них все зло на земле.
– Сам-то ты кто? Уж не люмпен ли?
– Я, Илларион Всеволодович, обыкновенный кладоискатель, ни к чему другому не стремлюсь. Если вы имеете в виду моего батюшку, царствие ему небесное, то да, он был интеллигент. Ну и чего добился? Не я бы, так и схоронили в целлофановом мешке, как всю нынешнюю шелупень. Амбиции имел большие, не спорю. В мечтах миром владел, да вот беда, весь его мир умещался в чужих книгах. Своего ума так и не накопил до старости.
Зато жить спокойно никому не давал, всех учил, попрекал, наставлял… Всех заедал, кого доставал кафедральной указкой.
– Сурово, но, возможно, справедливо, – оценил Куприянов, характерным жестом почесав розовое пятно на черепе. – Однако отвлеклись мы, сынок… Какая команда нужна для начальной раскрутки?
– Завтра подам список. Немного на первых порах, человек десять. Плюс, разумеется, обслуга, техника, оружие и все прочее. Хочу попросить, чтобы Югу Рашидова прикомандировали.
– Гога в Красноярске, ты же знаешь.
– Там без него теперь управятся.
– Из местных кто-нибудь пригодится?
– Безусловно. Монастырского обязательно надо использовать. Горожане на него молятся, особенно беднота.
Прохиндей из самых отпетых. Работает профессионально, с дальним прицелом.
– Монастырского помню. Банк "Альтаир". Фонд культуры. Папашу его помню. Тоже хапал не по чину, но полета нет. Ни у того, ни у другого. Сырец.
– Вслепую сойдет. На первом этапе.
– Хорошо. – Куприянов сыто потянулся, черные глаза притухли. – Приступай, помолясь… Но помни, Саша, всегда помни, на ошибки у нас нет времени. Или мы их, или они нас. Третьего не дано. А их много, тьмы и тьмы, как писал поэт.
– Поубавить придется, – усмехнулся Саша.
На второй год Егорка Жемчужников натурально переродился в лесовика. От прежнего начитанного, капризного и упрямого паренька мало чего осталось. Он и внешне переменился: раздался в плечах, налился жильной силой, светлое лицо с яркими васильками глаз обточилось ветром и таежным духом, поросло-рыжеватой щетинкой, на нем устоялось выражение спокойной уверенности в себе. Теперь никто ему не дал бы его юную двадцатку – молодой, ухватистый мужичок, это да.
Утром его разбудил пес Гирей, крупная пятилетняя немецкая овчарка с приблудившейся волчьей кровью.
Гирей ткнул его влажным носом в бок и тихонько поскулил. Егорка спал на голой земле за сараем, завернувшись в старый ватник, подложив под голову локоть. Сегодня он впервые за последние дни проспал пять часов не шелохнувшись, и это было большим успехом. Такая ночевка входила в очередную программу тренировок, которую старый Жакин обозначил как "слияние с природой". Давно миновало время, когда Егорка противился жакинской науке, полагая, что многие его уроки попахивают придурью и издевательством. Теперь он слепо повиновался, выполнял все указания старика и доверял ему больше, чем самому себе. Пять часов глубокого сна – и ни одного укуса летучих гнусных тварей, способных высосать живой сок из деревяшки; ни одного укуса – это что-нибудь да значило. Жакин сказал: попробуй, обернись камнем, на камень они не реагируют, у камня дух неживой. Егорка, выходит, сумел, хотя намучился изрядно.
Открыв глаза, Егорка спросил Гирея:
– Чего тебе надо? Рано ведь еще.
Гирей вежливо мотнул хвостом и повел глазами в сторону дома. Егорка понял: какой-то гость пожаловал.
Он вышел из-за сарая потягиваясь и увидел на дворе возле колодца незнакомую женщину, крупнотелую и лунноликую, одетую в цветастый сарафан и шерстяную кофту, на ногах – кирза. Приблизившись, определил, что женщина красива и не так уж вовсе незнакома. Он встречал ее в поселке, когда ходил за покупками, но кто такая, не знал. Лет ей, наверное, около тридцати и по каким-то неуловимым приметам понятно, что не местная.
Может, приехала по найму или просто попытать судьбу.
В последнее время пришлых в поселке заметно прибавилось, и мужчин и женщин. Жакин объяснял это так: людишки потянулись в глубинку, от нечистого бегут. По его мнению, это хороший знак.
Егорка поздоровался с гостьей и, не задавая никаких вопросов, как учил Жакин, пригласил в избушку:
– Позавтракаете со мной?
Женщина разглядывала его чересчур пристально, на приветствие лишь склонила голову в поклоне.
Пес Гирей, присев рядом с Егоркой, для порядка рокотнул басом.
– Старика бы мне повидать. Его нету, что ли? – Голос у нее низкий, истомный. Егорка понял: она не просто красива, а исполнена той манящей прелестью, от которой мужчины, бывает, в единый миг глохнут и слепнут.
И она, конечно, понимала свою силу.
– Федор Игнатьевич на пасеке. – Егорка мысленно оглядел себя: ватник на голое тело, с заплатами штаны, босой. – С минуты на минуту будет. Проходите в дом, там подождете. Чайку попьем.
Женщина загадочно улыбнулась, будто угадала в его приглашении что-то иное, помимо прямого смысла.
С места не сдвинулась. Стояла прямо: высокая грудь, крепко расставленные ноги – осанка, как у боксера на ринге.
– На пасеке, значит? Дак я затем и пришла. Медку хотела прикупить. Говорят, у старика самый лучший мед в округе.
– Он не продает. – Егорка почувствовал, что краснеет. – В подарок даст, если понравитесь. Пойдемте, попробуете с чаем.
Гирей осторожно обнюхал ее загорелые ноги, чихнул.
– Какой здоровый пес, – с уважением заметила гостья. – Не укусит?
Спросила без опаски, видно было, ни собак, ни черта не боится. У Егорки что-то в горле слиплось, будто хлебец непрожеванный.
– Не укусит, нет. Он вообще не кусает. Он убивает.
– Как это?
– Да так уж. Если в чем заподозрит, валит насмерть.
Без юмора пес. Да, Гирей?
Пес тявкнул, соглашаясь, и лениво побрел к изгороди, где на охапке сена облюбовал один из своих дневных лежаков, откуда он внимательно, долгими часами следил желудевыми глазами за окружающим миром. Егорка доволен: еще весной такого быть не могло, чтобы пес не упехал с хозяином, куда бы тот ни отправился, а нынче все чаще нес службу с Егоркой. Настоящее родство возникло между ними после печальной истории, когда Гирей по молодой резвости ухнул в речную полынью, потянувшись то ли за рыбиной, то ли просто неудачно оскользнувшись. Пес чуть не утонул. Молча, с угрюмой решительностью раз за разом цеплялся лапами за края проруби, хватал кромку зубами, но выкарабкаться не мог.
Лишь чудом его не утянуло под лед. Егорка с берега увидел погибающего Гирея, подбежал, ближе к воде пополз на брюхе, изловчился, ухватил за холку и под страшный хруст ледяных обломков вытащил на снежную твердь.
С того дня подружились. Раньше Гирей дичился, никак не мог понять, зачем появился в обители новый жилец, подозревал в нем злой умысел, первое время буквально ходил по пятам, приглядывал, не придет ли чужаку в голову какое-нибудь озорство. Старик советовал: не заискивай перед ним, не обращай внимания, дай привыкнуть. Гирей действительно привык, но приязни не выказывал, сторонился. Тайком от учителя Егорка все же улещивал недружелюбную собаку то костями, то рыбиной, то еще каким-нибудь гостинцем: еду Гирей нехотя принимал, но стоило Егорке протянуть руку, чтобы погладить, предупредительно рычал и чуть оттопыривал верхнюю губу, показывая ослепительно белые, со съеденными остриями клыки.
