— Я обратил внимание на вашу обувь во время разговора. На улице была непогода, и они выразительно это подтверждали. Вы добирались пешком из гостиницы, и вряд ли этот маскарад был рассчитан на меня — наша встреча была для вас неожиданностью, я это заметил.
— Весьма приятной неожиданностью, — я усмехнулся.
Он поклонился в ответ, потом снова посерьезнел:
— Кто может подтвердить, что вы забрали машину в воскресенье? День выходной, только мы, грешные, не соблюдаем.
— Меня известили запиской. Деньги отдал сторожу, он был предупрежден. Такой — лысый как коленка.
— А, этот… знакомая личность. Почему вы выбрали именно эту мастерскую?
— Посоветовал некто Георгий Васнецов… Он, кажется, сотрудник мэрии…
— Как же, знаю, когда-то был крайним правым. Мы за него еще соседям «рафик» отдали — он у них играл. Мода на футбол прошла, городской команды больше нет. Жаль. А Васнецов в теннис теперь с мэром играет. Политически модная игра, скажу вам. Но это к делу не относится…
Сухоручко снова отворачивается к окну, и я вижу, как блестит материя на локтях его пиджака.
— Скажите честно, вы кого подозреваете? — спросил я.
Он поправил очки, поморщился:
— Видите ли, преступник труслив. Патологически труслив каждый человек, вынужденный что-то скрывать от остальных. Ситуация обязывает. И чтобы его секрет не раскрыли, он прячется в скорлупу лжи. И все время надстраивает эту скорлупу, надстраивает до тех пор, пока она его не раздавит. Так вот, именно исходя из этой патологической трусости, кто-то использовал вашу машину.
— Слесарь?
— Вряд ли. Слишком очевидно. Но как-то он замешан.
Может, давал кому-нибудь ключи? Но дело не в этом. Почему именно вашу машину? Совпадение? Вряд ли. Сделавший это знал, что владельцем машины является тот самый человек, с кем Громову видели в последний раз на людях. И на кого в первую очередь падет подозрение.
«Дикая охота, — подумал я. — Значит, меня травят довольно давно».
— Кто бы это мог быть, а? Как вы думаете? — спросил Сухоручко.
— Понятия не имею. Тут такая странная вещь… Насколько я знаю, возле дома Громовой в машину… в мою машину сел молодой человек лет девятнадцати…
— Откуда вы про это…
— Побеседовал с одним свидетелем, Лопаткин его фамилия.
— Вот как? Не сидели, значит, сложа руки? Рассказывайте дальше.
— Так вот, сел в машину молодой человек, а нашел я вчера на полочке для перчаток женскую пудреницу. Может, для отвода глаз?
— Куда же их отводить, если парня этого видели, и он об этом, я думаю, догадался. Да и вряд ли в его планы входило оставлять материальные свидетельства своего пребывания в вашей машине. Возле дома Громовой должны были оказаться в то утро вы, на этом-то все и строилось. Где эта пудреница?
Я достал и протянул следователю.
— Хорошо, проверим. Небось залапали ее?
— Не без того.
— Придется вам пальчики свои оставить. Чтобы мы могли своих от чужих отличить, — , он улыбнулся.
— А потом я смогу идти?
— Вы что, — он хмыкнул, — думаете, я сейчас достану из кармана наручники? Конечно, идите.
* * *
С улицы я позвонил Бессоновой.
— Слушаю, — голос у нее был сугубо официальный, — ничего не поделаешь — наркологический диспансер.
— Доктор, — прогнусавил я, — у вас доброе сердце. Уделите мне пятнадцать минут.
— Что такое? — Доктор, когда я нервничаю, мои железы начинают выделять эндорфины. А действие этих эндорфинов, я прочитал в книжке, все равно что опиума. Так вот, нервничаю я последнее время довольно часто и боюсь, как бы не стать вашим клиентом.
— А, это ты, — я почувствовал, как она смутилась. — Ничего страшного. Это вполне естественный процесс — защитная реакция организма на… Однако слушай, у тебя неплохие познания в медицине…
— Чай в городе живу. Так как насчет аудиенции?
— У меня прием, ты же знаешь.
— Тогда я приду на прием. Пропустите без очереди? По знакомству?
— Этого еще не хватало. Ладно, подожди в сквере напротив.
…Я сидел на скамейке и думал о смерти. Нет, настроение у меня было неплохое, сам толком не пойму, почему думал об этом. Просто когда из жизни уходят друзья или даже просто знакомые, с ними вместе уходит и часть тебя самого. Ведь каждый из нас — это сотни людей, из которых «я» в собственном восприятии — лишь единственный образ из множества. Остальные — то, каким тебя видят и помнят люди, с которыми когда-либо общался. Тем более что жизнь наша и есть это самое общение. Поэтому на самом деле человек умирает лишь когда его забывают.
В этом вся и штука.
У меня много друзей. Одних я не видел по многу лет, других, увы, никогда уже не увижу. Но я продолжаю мысленно говорить с ними, выслушивать и спорить. И с былыми, и с нынешними. Их образы с одинаковой силой живут во мне, меняются, стареют вместе со мной. Но, главное, продолжают существовать.
Мне кажется, душа человеческая обитает в памяти людей. И не потому ли мы так боимся смерти, что предчувствуем забвение? Не сейчас же, сразу, а лет через пять, десять…
А Громову так никто и не помнит, подумал я. Разве что Бессонов? Но кто помнит о нем?
Наконец появилась Нина. Она села рядом со мной на скамейку, закинув ногу на ногу, из-под пальто выскользнул край белого халата. Я как-то не представлял ее в белом халате. Трудно поверить, что у женщины, особенно если она тебе нравится, есть иной мир, неведомый тебе.
— Итак, — сказала она, — что случилось?
Я достал носовой платок — теперь наконец-то свой — и высморкался.
— Многообещающее начало, — она улыбнулась. — Сейчас выпишу тебе рецепт.
— Проблема не в насморке, — я сложил платок и сунул его в карман. — Мне нужна твоя консультация по другому вопросу.
— Вот как?
— Да. Скажи, может ли человек, употребляющий наркотики, покончить жизнь самоубийством из боязни попасть в лечебницу?
— Ты имеешь в виду наркомана? Эта публика довольно издерганная, часто находится в состоянии депрессии… Да, такой вариант не исключен.
— Зачем ты так казенно говоришь: публика, вариант?.. По-моему, несчастные ребята между молотом и наковальней…
— Одного моего товарища — он работал в психиатрической больнице — убил наркоман. Пронес с собой нож — и…
— Что же их так пугает? Лечение? Или излечение?
— Методы несовершенны, понимаешь? Довольно болезненны, я бы даже сказала — мучительны. Период абстиненции, уколы, обстановка…
— Скажи, а твой муж… ну, консультировался с тобой по наркологическим вопросам?
— Нет. Если только вскользь…
— А он вел какие-нибудь записи или, скажем, дневник?
— И ты об этом?
— А кто еще интересовался дневниками Бессонова?
— Не помню, кажется, кто-то из знакомых.
— Давно?
— На днях.
— И что ты ответила?
— Сказала — не знаю. Я в его бумагах не копаюсь.
— И все? -
И все. По какому праву ты меня допрашиваешь?
— Мне надо знать правду.
— А я что, по-твоему, ее скрываю?
— Выходит, что так.
Несколько секунд она сидела, задумчиво уставясь перед собой. Потом встрепенулась.
— Со мной никогда еще никто не разговаривал таким тоном, — сказала она.
— Кто-то же должен быть первым.
Женщина холодно взглянула на меня, встала и ушла, ступая словно по камешкам через ручей. Я остался один.
Один против чужого города. Правда, у меня еще был Эдгар.
* * *
Обед прошел в дружественной обстановке. Точнее, вместе с Эдгаром в столовой его института. Размешивая сметану в борще, Эд сказал:
— Мне звонила Нина Бессонова. Говорила, что ты ее в чем-то обвиняешь. По-моему, она чуть не плакала.
— Да, — я кивнул, — наверное, я был слишком мягок. В идеале она должна была заливаться слезами.
Эдгар внимательно посмотрел на меня. Когда я вгрызался в бифштекс, он посоветовал:
— Перестань суетиться. Дело о Громовой закроют. Так что можешь спокойно догуливать отпуск. Поехали после работы на рыбалку?
— С какой стати его закроют? — спросил я уныло.
— Разве ты не знаешь? Ведь уже сделали вскрытие… Хотя да, откуда тебе…
— И что же?
— Острая сердечная недостаточность. У нее было больное сердце.
— Я тебя не понимаю. Она же выбросилась из окна?
— Упала, старина, упала. Она умерла еще наверху. Видимо, ей стало плохо с сердцем… Тебе бывало когда-нибудь плохо с сердцем?
— Однажды, много лет назад. — Здоровье у тебя богатырское. Так вот, ты знаешь — возникает ощущение, словно не хватает воздуха. Она могла подойти к окну, распахнуть его… И в этот момент умереть. Улавливаешь?
Эдгар принялся за компот.
— А если она умерла уже во время падения? Шоковое состояние… — робко предположил я.
— Не знаю, — он выплюнул в стакан косточки, — надо посоветоваться… А у тебя какие планы на сегодня?
