Ознакомительная версия.
– И кто из этих див подиума твоя Лукерья? – шепнул я коротышке. Хрюкнула Виола.
Коротышка собрался ответить, но как-то засомневался, предугадав шквал насмешек. Я тоже решил, что лучше не знать, к тому же культурное мероприятие, о необходимости которого было столько сказано, уже начиналось. По толпе пронесся гул, сельчане вытянули шеи.
– Не понимаю, какое удовольствие наблюдать за чужой смертью, – забурчал коротышка. – А может, это самое, Михаил Андреевич… вы тут наслаждайтесь, а я побегу, соберу нам в дорожку маленькую потребительскую корзинку?
– Стой и не тявкай, – процедил я, – пока ошейник к тебе не привязал. Мы за один вчерашний день уйму народа перебили, уж потерпим еще одну смерть…
Сумрачные мужики баскетбольного роста вытолкали из-за угла средних размеров мужичонку. Руки у осужденного были связаны за спиной, на голове красовался картофельный мешок. Несчастный не сопротивлялся – шел, куда толкали. Толпа расступилась, и печальная процессия приблизилась к виселице. Мужичок сообразил, что уже пришли, встал, переминаясь. Конвоиры подхватили его под локти, вознесли на «пьедестал». Один распутывал бедолаге руки, другой стащил «покрывало» с виселицы, отвязал от столба веревку и принялся мастерить петлю. Несчастный стоял, опустив голову, – в мешковатой, не по размеру робе, длинные свисающие рукава закрывали кисти рук. Косолапой походкой приблизился староста, начал сварливо поучать своих подчиненных, как надо вязать узлы, чтобы потом не смешить народ, пытаясь их распутать. На «подиум» взобрался плюгавенький священник в сальной сутане и спутанными волосами, что-то забубнил. Смертника тычком отправили в коленопреклоненное положение, стащили мешок с головы. Толпа возбужденно загудела. Парню было слегка за тридцать, он напоминал Иванушку-дурачка из народных сказок. Ладно сбитый, мордатый, с непокорными соломенными прядями. Только взгляд у него был не сказочный – тоскливый, затравленный. Поп нацелил на него массивный крест.
– Покайся в своих прегрешениях, сын мой! – затянул он писклявым козлиным голоском.
Приговоренный что-то яростно замычал – он не мог разговаривать, как все нормальные люди.
– Кайся, Парамоша, кайся, – проворчал староста, – хоть на том свете от тебя прок будет.
Парамон взбешенно мычал; такое ощущение, что он не каялся, а делал ровно обратное. Приблизились двое подручных, чтобы поместить его в петлю. Тут-то все и началось. Парамон вдруг резко подался вперед и боднул попа в пузо. Батюшка взмахнул христианским символом, шагнул назад, но тычок был силен, пришлось делать и второй шаг. Но «подиум» уже кончился; он взвизгнул, как поросенок на бойне, и полетел, махая ногами, в толпу, давя пищащих баб. Матерился, как потомственный докер, выпутываясь из сутаны. Представление на этом не кончилось. Парамон торжествующе взвыл, и когда двое «экзекуторов» бросились к нему, ловко перевернулся на спину, зацепил носком обратную сторону колена, двинул пяткой по другому, а второму засандалил в причинное место – да с такой силой, что толпа потрясенно ахнула. Первый рухнул с помоста, второй свалился на колени, схватившись за озвученное место. Второй удар – и несостоявшийся палач полетел в негодующую толпу. Парамон вскочил с торжествующим рыком, гортанно захохотал, забил себя кулаками в грудь.
– Эффектно… – восхищенно пробормотала Виола. – Парамон Пикчерз представляет…
Мероприятие выходило за рамки предусмотренного. Парамон кривлялся, исполнял какой-то экзотический танец, одновременно демонстрируя публике популярный «рукав на три четверти» – российский аналог среднего пальца, – и ржал, как кобыла. Было весело. Мириться с этим безобразием сельчане не собирались. Староста грозно закричал, и место выбывших из строя заняли трое аналогичных. Они полезли на помост, но Парамон схватил приземистую лавку (из тех, что выбивают из-под человека с петлей на шее), раскрутил и швырнул в атакующих. Двое обрушились с помоста, у одного хлестало из разбитого лба. Третий оказался проворнее. В прыжке схватил Парамона за лодыжки, тот поскользнулся, упал на спину…
Его охаживали кулачищами, превращая физиономию в расписной синяк. Связали руки за спиной, взгромоздили на лавку, набросили петлю на шею. Парамон брыкался, бился головой, норовил укусить обидчиков. Хмурил брови староста, кусал губы, обросшие рыжими волосами. Батюшка, огребший по полной, взбежал на помост, засадил Парамону кулачком в живот – весьма не по-христиански. Смертник плюнул ему в глаз; поп отвалил, схватился за лицо. Громила с кровоточащим носом собрался выбить из-под парня лавку, но Парамон извернулся и врезал босой ногой по чувствительной мышце. Мордоворот взвыл, запрыгал на одной ноге. Вокруг гудели, орали люди, размахивали шапками, автоматами. Терпеть такую «культурную жизнь» я уже не мог. Пробился, работая локтями, к старосте.
– Послушайте, церемониймейстер…
– Чего тебе, чужак? – Тот скрипнул зубами, уставился на меня со злостью.
– Прекращайте этот шабаш, Никанор. Вам тоже неприятно, я не слепой. Имею предложение: отдайте мне парня. Мы уведем его из деревни, и вы никогда его больше не увидите.
– Он заслуживает смерти, – процедил староста. – Его приговорили к повешению на сельском совете…
– Он получит свою смерть, не волнуйтесь. Не от веревки, так от чего-нибудь другого. Парамона можно использовать в качестве наживки на медведя. Можно заманить им в ловушку лесных разбойников. Посадите парня на ошейник, отдайте нам, мы справимся. Разве он долго протянет, выйдя за ворота деревни? А нам принесет пользу…
Староста грыз до крови губы – признак непосильной работы мысли.
– Вас шокирует то, что происходит, – настаивал я. – Убивать односельчанина, с которым прожил много лет, – не самое приятное в жизни. Не берите грех на душу, все равно он подохнет – не сегодня, так завтра… Поспешите, Никанор, его сейчас вздернут…
Я плохо понимал, зачем я это делаю, но делал. Крестьяне галдели, как галки. Староста зычным ревом возвестил, что казнь отменяется. Толпа разочарованно взвыла. Громила, занесший ногу над лавкой, застыл, задумался – не сделать ли вид, что не расслышал? Староста повторил приказ…
Мы впопыхах покидали Жулым с его суровыми обитателями и странными обычаями. Староста оказался не последней скотиной… Мы уходили через южную калитку. Гладыш объяснил, как пройти между холмами, не зацепив мины, а напоследок отвесил хорошего пенделя Парамону. Тот и помчался, натянув поводок, высунув язык, не веря своему счастью. Мы неслись за ним по каким-то козьим тропам, прыгали через канавы.
– Брось поводок, дуралей! – кричала Виола. – На кой ляд тебе сдалось это чудо?
И в самом деле. Я выбросил веревку и опустился в изнеможении на поваленное дерево. Подбежала Виола, стала с руганью стаскивать с себя «маскировочный» сарафан, избавилась от надоевшего платочка.
– Как из церкви вышли… Дьявол, дьявол, дьявол… – с огромным удовольствием твердила она не почитаемое в христианском мире слово.
Подбежал коротышка. Он волок тяжелый мешок, в который ссыпал перед уходом «маленькую потребительскую корзинку». Выхватил, словно шашку, холодную куриную ногу и принялся жадно ее обгладывать.
– Перекур, – объявил я, – десять минут.
Ко мне подкрадывался Парамон. Зубы парня отбивали чечетку, глаза моргали, пот хлестал по раскрасневшейся физиономии. У него был такой вид, словно он собрался на меня броситься. И не только мне так показалось – сухо щелкнул предохранитель, отведенный Виолой. Но произошло совсем другое – хотя и не менее неприятное: Парамон, призывно мыча, рухнул на колени, проделал на них остаток пути, обнял мои ноги и принялся их бешено целовать!
Я в ужасе отпрыгнул.
– Ты что, сдурел?!
Но тот мычал и тянул ко мне дрожащие длани, демонстрируя бездну признательности. Я сделал решительный жест, перекрестив руки, – не подходи, противный.
– Ох уж это внезапно вспыхнувшее чувство… – хихикнула Виола.
– Нашли друг друга, – поддакнул Степан. – Нам нужен домашний любимец, Михаил Андреевич? Вам не кажется, что в нашей компании дураков и так хватает?
А Парамон мычал, смеялся, смотрел на нас со щенячьей преданностью, усиленно жестикулировал. У него была потрясающая мимика. Он пытался что-то донести до нас, мне казалось, я различаю слово «спасибо».
– Да ради бога, приятель, – отмахнулся я, – это было несложно. Давай без нежностей. Говорить ты не можешь, но уши и мозги у тебя имеются, верно?
Парень лихорадочно закивал, ткнул пальцем в собственный черепок и виртуозно изобразил, насколько тяжела и сложна ноша в голове. Все присутствующие покатились.
– Ладно, старина, оставь свои благодарности. Они нас утомляют. Радуйся, что живой. А теперь вали отсюда. Да-да, проваливай. Не нужен ты нам, понимаешь? Своих психов не знаем, куда девать.
– Агы? – недоуменно вопросил Парамон и склонил голову, как собачка.
Ознакомительная версия.
