Роман Станиславович стал, заложив руки за спину, и, покачиваясь на носках, рассматривал странную хоромину. Из разных обрезков, бочек, сломанных ящиков, сломанных кирпичей, решеток было тут устроено двухэтажное здание. Окна в нем были размещены без всякой системы, произвольно, причем каждое было — иного размера и формы. По верху шли гипсовые лепные завитушки, по фронтону стояли гипсовые же фигуры химер, или черт его знает чего. Иные фигуры были похожи на гигантских жаб, иные напоминали крокодилов, а иные горбатых голых женщин.
— М-да-а-а! — протянул изумленный Шершпинский. — Васильев, ты не знаешь, чья эта. халупа?
Васильев, который был не Васильев, не успел ничего ответить, ибо из кособоких ворот усадьбы вышел её владелец. Был он одет в шитый золотом мундир, через плечо была повязана лента с орденом Андрея Первозванного. Несколько портили вид сапоги, просившие каши, но незнакомец держался гордо и тотчас закричал на Романа Романовича, как на мальчишку:
— Как стоишь перед фаворитом государыни императрицы Елизаветы Петровны! Как стоишь, я тебя спрашиваю? Во фрунт!
Побагровев, Шершпинский сам заорал громче пароходного гудка:
— Ах ты, кикимора болотная, старый хрен! Ты что же государственные знаки отличия подделал, Орден Первозванного напялил! Да знаешь ли ты, кому дается эта награда? Как посмел?! Да за такое я тебя в каторгу упеку! До конца дней твоих! И как смеешь ты на этой своей фантасмагории государственный флаг вывешивать? Да тебя повесить за это мало!
— Сам ты висельник и есть. В каторгу… Сидела курица в курятнике, сидела, хозяин отвернулся, выскочила, и теперь раздулась от важности, павлином себя воображает. Но мокрая курица — не павлин. А флаг Росский вывесить имею полное право. Белый цвет — самодержавие, которое я укреплял! Желтый — православие наше золотое, которое я исповедаю. Черный — черная сотня, коя разбила презренных польских захватчиков, выродком которых ты являешься.
И не ори тут, не кобенься, не то я ссеку твою дурную башку своей славной саблей, коя многих врагов уже порубала! — с этими словами Разумовский положил пальцы, унизанные фальшивыми перстнями на рукоять якобы сабли, тогда как в ножнах был лишь обломок клинка.
Ты должен величать меня светлостью! Я граф Алексей Григорьевич Разумовский. Я не простолюдин, как ты, не бродяга.
Шершпинский стоял, широко открыв рот. В словах неведомого старика послышался ему намек на прошлое. Кто он, что он может знать о Романе Станиславовиче? Да, нет, никогда и нигде не могли они встречаться. Явно — сумасшедший, но необычный какой-то.
— Вавилов! Что это такое? Что это за паяц картонный? Отвечай, Калистратов, жду!
— Его прозывают графом Разумовским, а уж кто он на самом деле, никто не знает. Живет тут давно, так, вроде юродивого, но как бы не совсем.
Заметив собравшуюся вокруг толпу, которая с одобрением встречала всё слова Разумовского, Роман Станиславович решил не связываться с дураком, не унижать себя. После он с ним так разделается, что этот старый дурень все оставшиеся дни будет жалеть, что нагрубил такому человеку, как Шершпинский.
— Поликарпов, — в коляску! — приказал Шершпинский, — надо к обеду успеть, дел у нас много. Поняй! — последние слова относились к Пахому.
— Порок посрамлен и бежит! — воздев руку вверх, провозгласил Разумовский, — есть бог, есть ангелы, а дьяволам тут делать нечего…
"Ну, и сволочь"! — ругался про себя Шершпинский. Старик этот ему весь аппетит испортил. Самого полицмейстера не боится. Пусть даже дурак, но понимать должен. И будет понимать, обязательно!
15. ОСТРОВ СИБИРСКОГО ДИОГЕНА
Место это было удивительнейшее! Два больших ручья, или же две малых речки, что по сути одно и то же, со страшной скоростью неслись по крутому склону к реке Ушайке.
Белые и желтые глины, и мягкие синие камни выступали по берегам ручьев. Боже! Каких только трав тут не было! Каких кустарников! Каких цветов! Вы слышали шелест крыльев бабочки, когда она сидит на цветке? Вы дышали росной утренней свежестью, напоенной ароматом просыпающихся цветов?
Меж двумя ручьями и рекой образовался холм? остров с рощами хвойных деревьев и берез, с лугами, на которых пестрело великое разнообразие цветов. На солнышке гудели шмели и пчелы.
Человек в белой панаме с сачком гонялся за бабочкой. Ах! Какой экземпляр! Но экземпляр не пожелал попасть на булавку исследователя, улетел и растворился в лучах солнца. Как отрадно, разомлев на солнце, вбежать в тень деревьев, смахнуть рукавом пот со лба и припасть губами к холодному и чистому роднику!
— Ну, как, Андрюша? Не удалось пополнить коллекцию? — обратился к человеку с сачком другой молодой человек, с копной растрепанных волос, в белой рубахе с закатанными рукавами. Андрюша скинул парусиновый пиджак и панаму, сказал:
— Природа, дорогой Григорий Николаевич, интересна не только в коллекции на булавке. Я скорблю о своей непутевой жизни, и только единственно этот уголок приносит утешение сердцу. Сейчас пойдем пить чай!
Он сложил руки рупором и прокричал:
— Ау! Индейцы! Собирайтесь в вигвам!
К домику в глубине роще на этот зов вышел человек в очках, с пучками целебных трав в руке, а за ним и еще один, скуластый, этот нес на кукане рыбу, которая еще была жива.
— Черт возьми! Поистине, Аркадия! В этих ручьях рыбу можно брать просто руками!
Чибиряк, Чибиряк! Чибиряшечка!
Пожалей ты меня, Моя душечка!
Радостно запел скуластый. Радость жизни переполняла его.
Хозяином дома был Андрей Прокопьевич Пичугин. История молодого человека была сродни библейской притче о блудном сыне. Отец Андрея был богат, имел собственный кирпичный завод, магазины. Когда Андрею исполнилось шестнадцать лет, отец отправил его на ярмарку в Нижний Новгород за покупками. Это было испытание деловых качеств.
Андрей не вернулся в срок. И долго потом родители не имели о нем вестей. А было так, что ярмарочные карусели закрутили юношу. Карты, вино, красотки. В этом угаре как-то быстро кончились те немалые деньги, которые были даны отцом. Ехать домой было стыдно. Он прошел самые дикие унижения. Бродяжничал, ночевал на пристанях, подрабатывал разгрузкой барж, был бит, сидел в тюрьме.
Когда до Томска дошли слухи о том, что происходит с Андреем, старший Пичугин умер от огорчения.
Вернувшись в Томск, Андрей продал завод, дома, магазины. Оставил себе только дом на заимке, где вел образ жизни вольготный и непонятный простолюдинам. Ночами читал ученые книги, в том числе и немецкого экономиста Маркса, грезил революциями, переворотами, приключениями в далеких экзотических странах.
Нередко он бегал по роще в одной набедренной повязке, с луком и стрелами в руках, издавал индейские кличи, стрелял в сорок и ворон. А то ловил бабочек, букашек.
Частыми гостями на его заимке были молодые люди, приверженные разным новым идеям. Чудаковатый и радушный хозяин с радостью предоставлял свое убежище для пикников, вечеринок, всяческих сходок.
Сегодня у него гостили преподаватель ботаники Григорий Потанин, сотрудник томской губернской газеты Николай Ядринцев и еще Серафим Шашков, полурусский-полубурят, этнограф, приехавший из Петербурга читать лекции. Последний остановился жить на Пичугинской заимке.
— Индейцы! В вигвам! — повторил свой зов Пичугин.
Он первым осторожно приоткрыл дверь, ибо в дверях стоял человеческий скелет, которого установил там Серафим, приспособив систему блоков таким образом, что, открывали дверь, а скелет замахивался кулаком и стучал зубами. Составлен он был из искусственных костей, но был натурально страшен. Скелет прозывался Федей. Однажды Федя так напугал приносившую молоко соседку, что она даже собиралась заявить в полицию. Но не заявила, продолжала приносить молоко, только в сенцы его не заносила, а оставляла на крылечке.
В зале на длинном столе живописно были разбросаны вяленые чебаки, баранки, огурцы и луковицы, в вазе с отбитым краем светился сотовый мед, центром натюрморта была четверть водки, наполовину уже пустая.
Выпили по полстстакашка, с аппетитом закусили, все пахли летом, солнцем, цветами, охапки ромашек и медуниц лежали на стульях и на подоконниках.
— Пичугин, отчего вас томичи прозвали Диогеном? — спросил Серафим.
— Не ведаю! — жуя луковицу, отвечал Пичугин, — люблю пересказывать
прочитанное. По утрам залажу в бочку, что стоит возле Большого ручья. Там, под журчание воды, я пою Марсельезу.
— Вы поёте её на улице? — изумился Серафим, — да вас же вмиг полиция схватит.
— Как видите, не схватила до сих пор. Там вода журчит так громко, что никто и не разберет, что именно я пою.
— А всё же надо вам быть осторожнее! — заметил Потанин, ваши тайники? большая выручка для нас, за нашими квартирами следят, а здесь можно хранить и бумаги, и наше знамя. Надо бы нам еще написать гимн будущей Сибирской демократической республики.
