Не рассчитал Васильев, как теперь понимал Севастьянов, двух моментов. Нервозности кредитного рынка и психологии собственного начальства.
Новый источник кредитования подлил масла в огонь покупок и перекупок земли, стройматериалов и оборудования. Цены взвинтились, и многие клиенты, скажем так — Васильева, а позже в Москве иначе не говорили, обессилели. Прекращались платы по процентам за кредит, потом по самим долгам. Некоторые залоги оказались фиктивными.
Васильев ринулся к фирмам-маткам, чьи дочерние филиалы вымирали на глазах. Севастьянов, работавший с ним, существовал на кофе, чае и сигарах, которыми пичкали днем в конторах, а вечерами страдал за бесконечными обедами, устраивавшимися партнерами. Утром сдавал под расписку подарки, ценою походившие на взятки. Выматывала переписка с Москвой, на которую оставалась ночь...
Для фирм-маток, если сравнивать их с крупными кораблями, дочерние предприятия служили «отсеками», которые, получив пробоину и оказавшись затопленными в бурном море частного предпринимательства, оставляли, однако, главной квартире возможность держаться на финансовом плаву. И даже не сбавлять скорости в делах. Некоторые, почувствовав несамостоятельность Васильева и Севастьянова, зависящих от московских разрешений, отписали через их голову прямо в министерство напрямую, что-де выплатили все по обязательствам, предоставив соответствующие чеки в руки лично господам Васильеву и Севастьянову. Куда потом подевались финансовые документы, не их дело. Загляните в бухгалтерские книги фирм, там все сказано. Если же в васильевских книгах непорядок, то и спросите с ваших, а не с наших бухгалтеров.
Вскоре, как выражался глава адвокатской фирмы «Ли и Ли», ведшей сингапурские дела Васильева, побили и собаку, чтобы утихомирить хозяина. Севастьянова отозвали в Москву. Дотошно проверяли документы по его командировкам из Сингапура в Бангкок, Джакарту и Гонконг.
— Старик, не волнуйся. У тебя все чисто, — сказал Семейных, три недели читавший подшивки.
— Я не волнуюсь...
Но когда три недели изучают финансовые отчеты в особо выгороженном помещении, это и три недели всяких разговоров всяких людей. Васильев, предугадывая такой оборот, сказал Севастьянову в сингапурском аэропорту Чанги перед посадкой в самолет:
— Деньги не пахнут. Да их и не нюхают. Их считают. Принюхиваются к людям, которые состоят при счете. Помни это...
Судя по реплике Семейных, сказанной, когда Севастьянов почти прикрыл за собой дверь отдела, принюхиваться продолжали. Хотя отчитался Васильев по затеянным операциям, задуманным профессионально и в общем итоге обернувшимся прибыльно, до доллара. Кроме одной. С финансовой группой «Ассошиэйтед мерчант бэнк»...
Она и теперь, эта операция, здесь, на даче Васильева, напоминала о себе закладкой в брошенной на письменном столе французской книге «История кредита». Сплющенным между страниц виниловым пакетиком, в которых ресторан «Династия» на сингапурской Орчард-роуд подавал клиентам палочки для еды. На пакетике оповещалось иероглифами: «Мы бросаем вызов. Человек чести обязан принять его... Отведайте пекинской утки нашего приготовления. И, если закажете еще, вы не только побеждаете в дуэли вкусов, вы — получаете скидку!»
Севастьянов и Васильев обедали в «Династии» в компании Ли Тео Ленга, представлявшего «Ассошиэйтед мерчант бэик». Последняя утка по-пекински для Севастьянова. А через год и Васильев вернулся из Сингапура на пенсию.
... Он намотал ремень на запястье, чтобы полистать книжку про кредит. Овчарка, сидевшая у ноги, зарычала.
— Придержите собаку, — попросил участковый в дверях. Бросил взгляд на руки Севастьянова. — Хочу предупредить... Теперь здесь имущество, подлежащее описи, а не вещи вашего друга... Все следует опечатать. И так не по правилам...
Севастьянов почувствовал, что краснеет. Положил книжку на стол.
— Не по правилам?
— Не по правилам. Василич, обнаружив беду, побежал по бестолковости к инспекторам ГАИ за четыре километра... Нам позвонили в отделение, только когда фельдшера отогнала собака... Понятых собирали два часа, вас ждали... Разве по правилам?
— Что ж, что ждали... Я — единственный близкий покойному человек.
— Но вы — не родственник. Василич меня задурил на этот счет... Так что в комиссию вы не включены. Поэтому прошу покинуть дом. Собаку разрешаю увести...
У летнего умывальника во дворе наткнулись на собаковода.
— Ах, собачка, такая собачечка! Что же теперь делать, куда подеваться, ай-яй-яй, — запричитал он. Подлаживался к овчарке. Собака тянула оскаленную пасть, подергивая крыльями ноздрей и черной губой над клыками. От милиционера, наверное, пахло другими собаками.
— Может, возьмете? — неожиданно для себя спросил Севастьянов.
— Так откуда деньги?
— Бесплатно.
Собаковод оглянулся в сторону сарая, на двери которого участковый клеил полоски бумаги.
— А можно?
Севастьянов ослабил ремень. Собака впритык обнюхала косолапо стоптанные полуботинки, серые брюки с малиновым кантом, вскинулась к бахроме на манжете мундира.
За домом хлопнула дверца «скорой». Кто-то крикнул под жужжание стартера: «Мы поехали!» Участковый ответил от сарая: «Давай!»
В опечатываемом сарае стояла моторка Севастьянова с подвесным «Вихрем-30». Васильев предложил там держать.
— Вот черт, и печати-то у меня нет, — досадовал лейтенант, когда Севастьянов подошел заявить насчет лодки.
—- Приложите пятак, — сказал он. — Чем-нибудь помажьте, хоть пастой из шарикового карандаша, и приложите. Настоящую печать поставите потом... Пятак ведь с гербом.
Участковый вскинул голову.
— Ох, финансисты...
Шариковый карандаш, однако, взял. Севастьянов ничего не сказал про лодку.
Назад через Волгу перевез собаковод на казенной моторке. Овчарка поскуливала на воду.
На платформе Завидово ветер раскачивал единственную горевшую лампочку над расписанием. Электричка из Калинина приходила через час десять. Севастьянов сел на скамейку и вдруг почти явственно ощутил умирание жизни в себе. Тело будто взрывной волной вознесло, круто и плавно, а сердце осталось внизу, само по себе... Он читал про генетическую память. Во сколько лет умирали крестьянские предки? Теперь ему сорок шестой. Наверное, в среднем как раз... Гены вспомнили, что час пришел?
Он посидел, сложившись пополам, как Васильев в шезлонге, положив лицо в ладони.
Прожектор электрички высветил линялый плакат «Выиграешь минуту, потеряешь жизнь!» Прыгавший с платформы под колеса паровоза человек экономил минуту и терял жизнь в этом месте с тех пор, как Севастьянов принялся ездить к Васильеву. Впрочем, места были знакомы с детства. Пионерский лагерь, в который его сдавали на три смены, стоял поблизости, в Новомелкове. Утром, днем и вечером там кормили баклажанной икрой, а чтобы ее ели, гоняли на военные игры, после которых нагуливался такой аппетит, что хотелось сгрызть алюминиевую ложку. На ее серовато- белом черенке стояла штамповка в виде орла со свастикой. Ложки выдавались трофейные, но потом их заменили, как раз после последнего боя, когда вышел запрет заниматься в лагере только военной подготовкой.
В том бою Севастьянову выпало идти в засаду. Лежа под папоротниками, уткнувшись в жирные комки земли, по которым ползали красные жучки, он ждал условленного свиста вожатого Михаила Никитича, однорукого матроса, воевавшего на барже Волжской флотилии под Сталинградом. Таиться приходилось особо из-за доставшегося по жребию цвета погон — белому, издалека заметному. Противник носил синие. Один сорванный означал ранение, два потерянных — геройскую гибель... Когда сбили в понурую колонну разгромленных «синих», Михаил Никитич сказал севастьяновскому приятелю Вельке, пристроившемуся рядом в конвой:
— Ты отойди. Ты — убитый.
Обе бумажки с плечей у Вельки в бою отодрали с мясом. Но смерть Вельки была не страшной. Тем более что через десять минут прибежал начальник лагеря майор дядька Галин. Безрукий совсем. Поэтому, если хотел на что указать, тянул носок начищенного сапога. Лягнув в сторону колонны убитых, он заорал:
— Мишка! Что у тебя братская могила отдельно марширует! Победа на всех одна!
Кто бы теперь крикнул так про Васильева...
А Михаила Никитича он неожиданно встретил на Волге после своего выдворения из торгпредства в Сингапуре. Матрос сидел на подпиленной табуретке в облупившейся «казанке» с булями. Пустой рукав футболки трепыхался. Севастьянов еще подумал, если с утра ветрено, а дело было утром, к вечеру натянет дождь... Второй, в темных очках, стоял, упершись коленками в переборку, и жарил на аккордеоне, задрав подбородок. Складно выводил «Теннеси-вальс». Удочек они не забросили, и кошелки, чтобы идти в свердловский магазин на косогоре возле церкви среди ветел, у них с собой не было. Давали концерт реке. Доживали век где-то поблизости... Севастьянов, сбавив обороты движка, обошел их на красной пластиковой лодке, тащившей японскую леску с удилища. Бывший пионервожатый облысел, в складках рта поблескивала слюна, но посадка головы осталась властной. Слепца же Севастьянов не встречал в тех местах, хотя знал многих. Притулились друг к другу старые фронтовики?
