— Родные вы мои, бедолаги, — вырвалось у Димки с тяжелым вздохом.
— За что же взяли тебя? — спросила жена.
— Кешка на меня донес. Набрехал всякое. Ну да ты не кляни его теперь. Мы с ним свиделись, — сдвинул брови Димка.
— Иль грех на душу взял? — заглянула баба в лицо.
— Нет. Хворает он сильно. Прощенья просил. И я простил его.
— Как? Даже не отругал?
— Язык не повернулся. Шибко слабый он.
— Меня, когда болела, никто не щадил, не вспомнил, кроме девчонок. Даже от дома нашего отворачивались, — вспомнилось Ольге. И, всхлипнув, добавила: — Ты прости меня. Свое, оно всегда помнится и дольше болит. Теперь у нас в доме все наладилось. И тоже деньги имеются. К твоему возвращенью загодя готовилась. Вон дочки, не хуже, чем у других. Учатся обе. И хозяйки отменные. А гляди, ни одну не сватают свои — деревенские. Боятся родниться с нами. Но уж нынче сама никого на порог не пущу…
— Как у Кешки в доме? Ничего не слыхала? — внезапно спросил Димка жену.
— Вальку его беды одолевали. Мальчонку родила она. Вскоре после Кешкиного ареста. Хороший бы был. Да родился мертвым. Крупный мальчонка — в Вальку удался. Но, видать, в утробе горя не пережил. Вскоре и отец Кешкин следом за внуком ушел. А мать ждет… Одна из всех. На дорогу глядит с завалинки. Так и спит на ней. Чтоб сына первой встретить.
— А Валька? Иль не ждет?
— Да где там? Ее давно и след простыл. Как умер ребенок, пожила в семье с месяц, схоронила свекра и что-то у нее с головой случилось. Болела. Ну и посоветовали ей на море по путевке поехать. Отдохнуть. Она и нынче там загорает…
— Как? — не поверилось Димке.
— Кверху жопой! Как иначе? Она там и замуж вышла. В том же году! Не промедлила. Надоело ей горе мыкать. Да и то сказать, а что хорошего она видела? Вот и устала баба. Написала письмо с юга — в правление колхоза. Мол, являюсь законной женой, имею новую семью, прошу считать меня уволенной и выслать расчет по адресу.
Не захотела Кешку ждать. А мать ее, старуха Торшиха, ездила на юг к новой родне. Очень довольная вернулась. Хвалила дочку, что так хорошо она теперь устроилась. И ни о чем не жалеет.
— Хорошо, что Кешка ничего о том не знал. Не доходили до него письма из дома. Не добавили горя. Иначе и вовсе тяжко пришлось бы ему. Когда не ждут — не выжить. Такие домой возвращаются редко. В зоне лишь надежда и вера помогают удержаться. Не будь того — север всплошную могильником стал, — сказал Димка.
Целых три дня не закрывалась дверь в доме Шиловых. Не было семье отбоя от любопытных сельчан. Шли поздравить с возвращеньем, с радостью. Нерешительно мялись у порога. Спрашивали, кого из своих видел? Из-за чего судили?
Димка отвечал нехотя. Устал от гостей.
Он ни словом не обругал полудурка, ничего, как и обещал Кешке, не сказал о нем плохого сельчанам. Решив для себя еще в зоне, что Кешке за него отомстила сама судьба.
Он уже закрывал дверь дома, когда кто-то снова постучал в окно.
Димка, чертыхнувшись, открыл. Кешкина мать стояла перед ним, еле держась на ногах. Шилов молча пропустил ее в дом.
Старуха спросила о сыне, первенце, самом дорогом своем мальчишке, и смотрела на Димку, как на последнюю надежду свою.
— Виделся я с ним. Перед отъездом. Он приболел немножко. Но уже пошел на поправку.
— Вспоминал ли про дом Кеша?
— Только о том и говорил. О вас, о деревне.
— Может, что просил сказать?
— Да сам вернется…
— Помер он. Вот сообщили с района, сегодня получила. А помер уж десять дней назад, — полились слезы. И, ухватив Димку за руку, спросила: — Ить ошиблись? Не Кеша помер? Спутали? Не мог же ты соврать, что с живым виделся? Вернется мой сынок?
Димка взял серый конверт из рук старухи. Прочел пару скупых строк, увидел дату — день своего отъезда. Понял, ошибки нет. Но как сказать о том ей — матери? Той, которая родила Кешку на горе Димке. Лишить ее единственной надежды — права на ожидание? Но тогда ей незачем станет жить…
«Но ведь она его родила, она его растила — его врага! Пусть узнает правду! Администрация зоны не ошибается! И Кешка поплатился за свое!» — кипели злые мысли в голове.
Шилов тяжело присел к столу. Глянул в заплаканные глаза старухи и вдруг — нет, не ее, это Кешкины глаза он увидел и вспомнил все, каждое его слово. Он словно чу- ял свою смерть.
— Нет! Он жив! Он скоро вернется! Это ошибка. Та- кое бывало. Не раз. Вы ждите его! Должен же кто-то встретить! — соврал старухе. — Я в этот день с ним был. Мы договорились встретиться в селе… Ему уже немного осталось.
— Спасибо тебе! — успокоилась, поверила старушка. Димка знал, она не станет перепроверять его.
На следующий день председатель колхоза наведался. Спросил Димку, не устал ли отдыхать? Предложил завтра же принять машину.
— Новую трехтонку возьмешь. Всего неделю назад пригнали ее. Работай. Помогай колхозу. В деле оно все быстрее забывается. И горькое…
Димка утром не залежался в постели. Чуть свет вскочил. Сегодня машину примет. А потом… Поедет на ней знакомыми дорогами. Подальше от памяти, словно ничего плохого в жизни не было у него.
Опробовав, испытав машину, остановился у правления. Там кто-то ожидал председателя. В машине, из района. Шилов хотел повернуть в мехпарк, но перед ним, словно из-под земли, вырос Шомахов.
— Дмитрий Шилов, если не ошибаюсь? С возвращеньем вас. Давно ожидаем.
— Меня? Зачем? — изумился мужик.
Маленький, словно игрушечный, мужик огляделся по
сторонам и, убедившись, что никто не видит, не может подслушать разговор, сказал холодно:
— Долг платежом красен. Мы — вам помогли. Вы — нам помогать будете.
— Завязал я. Будет с меня, — бледнел Димка, поняв, с кем говорит.
— Зачем же поспешность необдуманная? Иль забыли, что вы органам обязаны? — прищурился Шомахов.
— Век не забуду! До гроба! Из-за кого на северах оказался!
— Мы помогли вернуться вам. И не только в этом! Вы раньше вышли! И новая машина у вас. Да и к чему торг? Вы сами все прекрасно понимаете. Никто силой не заставит сотрудничать. Но и не защитит, не поможет. А у вас семья. Иль забыли? Я думаю, мы поработаем.
Димка, покраснев до макушки, согласно кивнул головой.
— Значит, до завтра. Я жду, — исчез Шомахов.
Димка поежился, будто въявь снова оказался в зоне на
Сахалине…
Иван Степанович Самойлов был из тех, кому постоянно приходилось получать от жизни пинки и зуботычины лишь за то, что не умел кривить душой, смолчать хотя бы из осторожности. Он слыл человеком резким, прямолинейным, справедливым и никогда не прятался за чужую спину, не искал выгодных знакомств.
Именно за это недолюбливали его окружающие, и постоянно ставила подножки госпожа судьба.
Но Самойлов, едва оправившись от очередного удара, приходил в себя и снова принимался рубить в глаза правду-матку и друзьям, и начальству.
Если б не его характер, Самойлов добился бы многого по работе, преуспел бы в жизни. Но не умел приспосабливаться к людям, ситуациям.
Его считали упрямым. Но никто никогда не назвал ограниченным, бездарным.
Самойлов не терпел лодырей, лгунов и пьянчуг. Всегда был занят работой. И с детства не любил праздность.
Иван Степанович получал радость от усталости. И только тогда, как он считал, имел моральное право на отдых.
С чекистами ему не везло постоянно. Он не воспринимал их, считая дармоедами, нахлебниками, кровопийцами и палачами, узаконенными уголовными вождями.
Первая серьезная стычка с дзержинцами, как он называл чекистов, случилась у Самойлова в начале войны, куда его, недавнего выпускника сельхозакадемии, мобилизовали в срочном порядке. И, присвоив звание лейтенанта, заставили воевать.
Иван Степанович даже в детстве не признавал игру в войнушку. Не терпел жестокость. Считая это качество звериным инстинктом, проявлением криминальной натуры.
Когда ж ему дали в руки оружие, человек сморщился внешне, содрогнулся внутренне. Понял, госпожа судьба опять подкинула новое испытание.
И все же воевать ему пришлось. И ротой командовал. Первый бой, в каком ему довелось участвовать, завязался в Белоруссии, под Оршей. Там, наскоро окопавшись, ждали бойцы немецкую пехоту. Приготовились встретить ее по-русски. Наломать шею кулаками, расквасить в кровь рожи, надавать под зад пинков и выгнать за пределы страны со свистом, смехом.
Да и на что еще могли рассчитывать необстрелянные, озорные парни, умевшие ходить «стенка на стенку» в своих деревнях с дрекольем и дубинами. Ведь и в тот день на троих приходилась одна винтовка. Думали, что и она не пригодится.
Весь день прождали врагов. На опушке леса. А к вечеру на них поперли танки.
Немецкие автоматчики расстреливали в упор. Словно играли. Они вовсе не собирались вступать в рукопашный бой. И тогда Самойлов приказал роте отступить в лес. Он не мог позволить им и себе выполнить невыполнимый, немыслимый приказ: задержать врага и уничтожить его любыми средствами.
