Дед сдавил кулаки:
— Пешком по нас ходили, но ничего не выдавили, а все ж обозвали провокаторами, инакомыслящими, я так и не понял, а что это? Ведь думал я как все! Ни одних нас с Андреем ободрала власть. Но поймали двоих и осудили к семи годам безвыездного поселения в глухой сибирской деревухе, за тыщи верст от дома. Вот эдак цари наказывали ссылкой. Но не заставляли вкалывать сутками, как нас. Уж чего только не принуждали делать, изгалялись, глумились, кому ни лень, особливо первые два года. Опосля вдруг стихли разом. Оказалось, Никиту из власти самого поперли под жопу. Вскоре ен и вовсе сдох. Но нам не полегчало. Андрюху скоро увезли от нас в другое место. Почему и куда нихто не брехнул. А я остался как приморенный «в параше». То первое время я с Андреем дышал на чердаке коровьей фермы. Мы вдвух мучились от вони. Долго подскакивали от мычанья, брани доярок, скотников. И понемногу свыкались с той деревней, людьми, какие кормили нас, не глядя на власти. Я стал привыкать к их разговору и перенял так, что все другие годы уже не вышибли ево из меня, — откашлялся человек:
— Жильцы той деревни сплошь из ссыльных были. Их власть выперла со своих мест как кулаков, принудила на себя работать, в кулацком колхозе. И, скажу тебе по правде, они и там прижились. Работали так, что шкуры дымились на задницах, хотя власть не уважали и не верили ей ни в единое слово. И Ленина не почитали. У их посеред деревни тоже ему памятник поставили. С району приволокли на тракторе. Зачем он там был, так и не дошло ни до кого. Все сельские псы на ево мочились. Заместо столбика признали. Люд даже не притормаживал. Ну, стоит себе с протянутой рукой, а подать ему, едино некому.
— Спокойно тебе там жилось? — спросила баба.
— Ой, не скажи. Весь люд, как люд, и я с иными сдружился. Но и там, серед стада водилося свое говно. Председатель сельсовета имелся — Тараска, редкий хорек. Росточком с блоху, сам — сущий клоп, орал на каждого, что резаный кабан. Ну, тоже начальство, уваженье к себе требовал. А ево криком не вырвать, заслужить надобно. Ну как, коли руки кривые, а в голове окромя коросты ни хрена не водилось. Вот этот над всеми изгалялся. Особливо надо мной! — вспомнил Петрович деревенского недомерка и скулы на лице заходили:
— Взбрело ему на седьмое ноября в своей Сосновке, так деревня прозывалась, митинг провесть. Повелел людям к конторе собраться, всем до единова. Сам речь заготовил на бумаге. А кому охота его слухать? И не пришли. Ну только что дряхлые старухи приковыляли. Им едино, какую завалинку обсидеть. Ох и озлился Тараска за непочтенье! Обещал всех понаказывать, так чтоб и на погосте помнили. А чем? Отменил крутить кино. Так народ не горевал. Посмеялись над дуралеем. Тогда повелел работать без выходных. А в колхозе их едино не было. Разве токмо у полеводов, оне со своими делами давно управились. Но Тараска повелел им идти прибираться в скотном дворе.
— А тебя куда воткнул?
— Меня послал дрова заготавливать в тайгу, вместе с мужиками, чтоб для правленья колхоза на всю зиму привезли сухостою. А я в лесе никогда не был. Ну на што ен мне сдался? Да разве Тараске поперечишь? Он и председателя колхоза обзывал, хочь тот годами много старше, но Тараски он побаивался. И не перечил особливо. Знал, чуть что подведет тот мужичий огрызок под беду. Хотя и так свету не видели, — вздохнул мужик и продолжил:
— Короче, разошлись мы по всей тайге тот сухостой искать. Кто куда уперся, ну и я тоже. Сколько время прошло — не знаю. Сгреб кучу тех сухостоев и попер к тому месту, откуда разошлись. Вроде отыскал ево, ан ни единово мужика там нету. Стал звать, но откликаются. Меня жуть взяла, принялся орать во всю глотку, но без толку. Никого вкруг. Я настропалился в поиски. А тайга там глухая, непролазная, дикая. Плетусь, продираюсь промеж чертолому, душа зайцем прыгает. А что коль заблудился навовсе, отбилси от своих? Озираюсь, слушаю, да не звука в ухи не ловлю, ни тени человечьей не мелькнет. Тут уж и смеркаться стало. Вовсе заробел. И не приметил, как угодил в болото. Ну, тут, караул, по самый пояс засосало Чую, еще трохи и крышка мне будет. Не вылезу ни за што. А как обидно сделалось! Даже заплакал што баба, ведь окромя веревки и топора ничего с собой нет. И подмочь некому. Вдруг слышу, кто-то через кусты ломится. Я как давай орать и голосить, чтоб подмогли с болота выбраться. Глядь, а это ведмедь! Агромадный такой зверюга! Вывалился он из-за коряг и встал у болота, на меня вылупился, видать, соображал, как достать, выковырнуть с топи и при том самому не рисковать. Сидит и зырит, не моргая. Мне со страху в ледяном болоте жарко сделалось. Глядим мы друг на друга выжидаючи. Я и сображаю, что краше, в болоте затопиться или загинуть на клыках зверя? Оно, как ни крути, все погано. Но время идет, и тьма тайгу навовсе укрывает. Уж и деревья плохо видать. Вот тут меня как осенило. Снял с пояса веревку, соорудил на конце петлю, метнул на корягу несколько раз и попал, зацепился, стал себя вытягивать. А ведь ужо почти по грудь всосало, дышать было тяжко. И если б не вед- медь, може и раней про веревку вспомнил бы. Короче, сам себя из топи выволок. Ну, а дальше что? Куда деваться? Впереди зверюга, позади и по бокам болото, надо мной ночь. И я один, как лешак на гнилой кочке, не ведаю, куда себя приспособить. Оставаться на болоте страшно и опасно, да и холодно. Душа к пяткам примерзнет. Стал я сызнова блажить во всю глотку, люд сзывать. По совести брехнуть, подумалось, что понарошку в тайге кинули, штоб я в ней сгубился.; Оно и немудро! Ну кто им ссыльный? Да к тому жчужак, никому сродственником не довожусь. А може Тараске угодить вздумали. Тот спал и во сне видел, как от меня вдыхаться. Всю срань и недогляд на мою голову валил, сетовал, что контру ему подбросили, от какой жизни нет. Тараске верили, он власть! Я для всех токмо помеха, сучок в глазу! — всхлипнул старик и продолжил:
— Ведмедь глядючи, дивился. Ить нихто не грызет, не кусает и не жует, а ору так, что у него на загривке шерсть дыбом. Ну, а куда деваться, коль пузом в болото стал вмерзать, а сдвинуться вперед боюсь, там зверюга дожидается. И тогда взмолился. Обратился к Спасителю, Господу нашему. Попросил Его о защите. Только закончил молиться, глядь, а ведмедь ушел. Може устал ждать иль замерз как я, но скорей всего, отвел его Бог, спас мою душу. И выполз я с топи, развел костерок, обогрелси, обсох. Ведмедь не воротился. А утром деревенские мужуки сыскали. По дыму костра учуяли и приплелись. Вывели с тайги, воротили в Сосновку, до ночи я с ими в бане парился. Все болото и холод выбили вениками. А ить ведаешь, там в сибирской бане я впервой узрел, что мужуки с бабами нмостях парются. И не дивись тому, не лупи таза по нтйке! Все там было чисто, по человекову. Нихто не быковал, не срамничал и грязных слов не говорил. Люд мылся пристойно, под молитву, вместях с грязью, хиорь и грехи смывал. Как и подобало людям. Видя инго, зауважал, в душу их взял. Будто сродственниками оне враз поделались. Напоили чаем малиновым, даже первача стакан поднесли, нахарчили досыта, и ночевал я в тот день у бабки Даши. У ней дочка имелася, вдова Наталья. Она бухгалтершей и кассиром работала. Двоих детей растила, вместе с матерью. А мужика ее три зимы назад ведмедь заломал насмерть. Она по ем шибко убивалася.
— По кому?
— По мужуку, знамо дело, тот хозяином в своем дому жил. Все деревенские его помнили и уважали. Ну, я тож им подмог…
— Третьего пацана ей сделал? — рассмеялась Тонька.
— Цыть, бесстыдная! Тебе, как голодной куме, все хер на уме. А ежли без того обошлось? — глянул строго.
— Знать та Наталья была убогой иль вовсе старой, что на нее не потянуло.
— Ты, краше было б, глянула на себя, самосвал тупорылый, страмотища подмостовая, бухая кикимора! — возмутился Петрович. Тонька мигом обиделась, поджала губы, хотела уйти спать, но вовремя вспомнила, что потом не допросится деда рассказать о прошлом. Задавив в себе обиду, пробурчала, что не верит старику и она уже похудела на пятнадцать килограммов, работая на кухне, и теперь стала замечать, что мужики на нее оглядываются на улице.
— Ну да, со страху! — согласился старик и добавил:
— Поди вслед крестятся! Отродясь эдакой страмотищи не видели. Сущая хрюшка в сарафане! От тебя даже зэк, отбывший на зоне червонец, со страху сбегит. Не поверит, што ты баба!
— Да будет меня в помоях мыть! Даже все наши бабы говорят, что я похорошела и говорить стала совсем по-городскому, грамотно, ни то что ты. А все они помогли и подсказали, поправляли и добились своего. Теперь мной гордятся. А заведующая детсадом обещается послать меня на стажировку, а после нее шеф- поваром поставить. Это значит, старший над всеми на кухне. И получка будет вдвое больше, — предугадала вопрос деда и опередила его.
