Усевшись за руль, я сказал: «Ну, конек-горбунок, не подведи». И как только колеса коснулись асфальта Псковского шоссе, я дал волю «жигулю».
Мысленно я поблагодарил Краузе за хозяйское отношение к технике. Движок был в полном порядке. Стрелка спидометра словно приклеилась к цифре 150 и ни на миллиметр не меняла положения. Единственное, что беспокоило, — не было со мной моего любимого винчестера, без которого я чувствовал уязвимость.
У Берги я резко принял влево и проселочной дорогой рванул на Малпилс. В этом марафоне выиграет тот, кто хоть на полсекунды окажется расторопнее. Дорога была пустынная, а время тянулось так медленно, словно я ждал приглашения в камеру пыток. Один вопрос терзал мою грешную душу: что делать? Как исхитриться и наверстать упущенное время? Нет, в общем-то, я, конечно, знал, что делать. Что делать с гремучей змеей, вдруг оказавшейся у тебя под одеялом? Тут кто кого. Одно лишнее движение и — каюк… Да, все так, но что я могу противопоставить Заварзину со своим «марголиным»? Хоть плачь: застигнутому врасплох надеяться не на что. Впрочем, утешал я себя, у Гунара есть ружье и «кое что еще». Я вспомнил последний с ним разговор, но тревоги это не убавило.
После часа езды случилось неожиданное: что-то довольно сильно стукнуло в капот, и через мгновение мощный удар сотряс лобовое стекло. Я потерял видимость: по стеклу, сдуваемые ветром, разлились кровавые пятна. Что-то еще живое трепетало и билось перед глазами, и ничего не оставалось делать, как только нажать на тормоза. Машина юзом проползла метров тридцать и едва не угодила в один из ограничительных столбиков. Я выбрался из машины и взял то, что врезалось в лобовое стекло — еще теплое, мягкое и липкое. Поднес к глазам и увидел молодого вороненка — беспомощного бедолагу, так печально закончившего ночной полет. Положив безжизненную птицу на траву и вычистив стекло, я снова уселся за руль.
Не знаю, из каких глубин моего «я» ко мне вдруг явилось простое осознание: опаздываю безнадежно, и глупый вороненок — всего лишь роковое предупреждение. Знак беды. По логике вещей, надо вернуться назад, но нога по-прежнему давила на газ, а глаза еще внимательней всматривались в дорогу, вернее, в ту ее часть, что была подвластна свету фар. Как обручем, сдавило сердце, и я, вытащив одной рукой из кармана упаковку релаксатора, вылущил таблетку и положил под язык.
На таможне проблем не было. Молодому латышу, от которого несло водярой и копченой рыбой, явно хотелось потрепаться и меньше всего заниматься делом. Он попросил открыть багажник, и когда увидел набросанную там снедь и бутылки, поинтересовался — не могу ли я «случайно» продать бутылку спиртного? Я не хотел портить с таможней отношений и без слов отдал бутылку немецкой водки. Для приличия парень полез в карман и долго там перебирал воздух…
Больше волновали пограничники. Их было двое, но оба, к счастью, оказались лояльными к моей персоне. Бегло взглянули в паспорт и водительские права, которые дал Борис Краузе, и, преисполненные чувства выполненного долга, лениво направились к вагончику. В темноте все кошки серы и, наверное, все, пересекавшие границу, для них тоже на одно лицо.
Не свирепствовали и российские пограничники. Мужик с грубым деревенским лицом осветил фонариком внутренности «жигуленка» и, не глядя в паспорт, махнул рукой.
В последний момент я поинтересовался: не проезжал ли здесь джип и темно-синий «БМВ»? «Нет, таких не было… Вот уже третий час — как ни одной живой души…», — обрадовал меня пограничник.
Значит, не все еще потеряно, значит, живем. Недавние страхи отлетели в ночь. Я слушал, как стрекочут цикады, и представлял, как холодны травы Псковщины. И никто в мире не знает, какой малости мне в тот момент не хватало. А хотелось раскаленным от несообразных мыслей лбом прильнуть к этим травам и умыться росой. Лежать без движения и в полной тишине смотреть на звезды. Пойми, Велта, я ведь тоже когда-то был ребенком и мечтал стать летчиком, а потом — космонавтом. Пусть наивно это, но хотел погулять по Марсу и полетать вокруг Венеры. Я был ребенком, но, к своему стыду, никогда не знал, кем произведен на свет. Я знаю, что уже никогда не смогу быть таким, когда винтовка еще не отбивала азбуку Морзе на моем плече. Ведь если разобраться, толком я ничего в жизни не видел. И единственное, что в полную меру было доступно, — это полет перед глазами латунных гильз и острый запах пороховой гари. Что из меня вышло, то и вышло. Все слилось в прицел, соединилось с подергиванием горячего ствола и нетерпеливой дрожью рук…
На мосту через Утрою мой «жигуленок» чуть было не застрял. Окаянное российское разгильдяйство — ни у кого не дошли руки заменить прогнившие бревна.
…Светила полная луна, и огненный шар, которым был окутан дом Гунара, не явился для меня ужасающей неожиданностью. Только еще юольше сдавило сердце, ватными стали руки и ноги. Съехав с моста вниз, я остановился и стал глядеть на зарево. В висках билась только одна мысль — опоздал. Не хотелось верить глазам, верить в неотвратимое. Я выбрался из машины и пошел вниз по тропинке, которая вела к охваченному огнем дому. Мы, «интернационалисты», в других странах все дома и все постройки называли «кучами». Залп-другой из гранатомета, и очередной «кучи» как не бывало… И это зарево — как возмездие за прежнее.
Подойдя ближе, я увидел плотное кольцо из людей, пожарные машины, милицейские «бобики». Я еще ничего до конца не знал, но ноги передвигались сами, несли куда-то не в лад с мыслями и застрявшим в горле криком. Левая часть дома с крыльцом уже обрушилась, и в языках пламени я увидел белый кафель печи… Почудилось, что из-за нее вышла Велта, ведя за руку своего мальчишку, и скрылась в темноте. Но я твердо знал, что быть этого не может.
Никто не обращал на меня внимания. Люди безмолвно стояли, не сводя глаз с огня, словно завороженные. Только изредка раздавались реплики: «Зверье… Никого не пощадили…», «Российская мафия чего-то с латвийской не поделила…», «Ерунда, не надо говорить, чего не знаете…Обыкновенный грабеж…»
В пространстве, отделяющем горящий дом от людей, носилась, лая и подвывая, белая собачка Велты.
Пожарные что-то делали, но вся работа напоминала учебные занятия, приближенные к боевой обстановке. Из «рукавов» лились вялые струи воды, кто-то громко подавал команду, куда направить главный брандспойт, кто-то кого-то звал по имени.
Среди зевак я выделил мужичка простецкого вида с незажженной сигаретой в руке, взял его за рукав и вывел из круга.
— Расскажи, если знаешь, что здесь стряслось? — спросил я.
— А чего тут говорить, и так все видно. Приехали на машинах, пошли к дому, но там их, видно, уже ждали… Тоже начали стрелять… Я этого парня, Гунара, знаю, он зря пускать в ход ружье не станет. Те, что приехали на машинах, из автоматов, а он по ним потом уж из ракетницы лупил. Кажется, пять или шесть ракет выпустил… Я рядом живу, из окна все видно, настоящий бой. Но очень быстро все кончилось. Раздался сильный взрыв — аж у меня все стекла вылетели, а после взрыва загорелся дом…
Наконец мужичок вложил сигарету в рот и стал шарить по карманам спички.
— Забыл дома… Нет ли огонька?
— Что дальше?
— Я сразу не побежал, страшновато… Думаю, еще нарвешься на шальную… Да и жена на плече повисла, не пускает… Говорят, что уже после обстрела ту женщину, что жила у Гунара, поймали у речки, она там с пацаненком пряталась. Его там же в затылок, а ее притащили к дому и вот тут, — взмах рукой в сторону горевшего дома, — на колоде и разделали… Четвертовали, сволочи…Гунчу убили дома, я уже был тут, когда его выносили. Головешка осталась от человека… Смотреть жутко…
В ушах саднило от неистового лая болонки. С поджатым хвостом она металась в горячем пространстве, порой смолкала и, сжавшись, присев на задние лапы, жалобно скулила. Чего она ждала? И чего ждал я?
Мужичок что-то продолжал говорить, но я уже не слышал его слов. Они были лишними. И он, видимо, это понял. Отошел и встал рядом с женщиной, зябко сцепившей на груди руки.
Огонь стал сникать, меркнуть, и я уже спиной ощущал ненужность всего оставленного позади себя. В затылке набирала силу нестерпимая боль. Кругом стояла такая тишина, словно я оглох. Но нет, я слышал кваканье лягушки, стрекот цикад, что мне напомнило Крым и по ассоциации — лицо той, из-за которой все в моей жизни перевернулось вверх дном.
Я понимал, что возвращаться на машине в Ригу нельзя — наверняка все дороги уже перекрыты. Вдоль Утрои я дошел до пограничной зоны…
Здесь я разделся и, держа одежду над головой, переплыл туманную речушку. Она, словно бритвой, отрезала прошлое, и я оказался в другом мире. И как ни странно, ощущение определенности, пусть и горестной, принесло какое-то облегчение. Теперь разве что смерть могла остановить меня.
Я шел проселочной дорогой, не забывая, что все еще нахожусь в приграничной зоне. Сзади послышался звук приближающейся машины, и вскоре я действительно увидел «Жигули». Я вышел на середину дороги и поднял руку. Из полуоткрытой двери услышал:
