Файндхорн скривился:
— Таков наш храбрый вояка. Большая шишка — наш оплот, но только не тогда, когда начинают греметь орудия. Это оставляет неприятное впечатление, Джонни, и совершенно не соответствует его характеру. Подобные люди в этом мире отличаются одной особенностью: они не знают, что такое страх.
— Не знает этого и Фарнхолм, — убежденно сказал Николсон. — Я бы мог об этом крепко поспорить, но думаю, что он очень сильно чем-то обеспокоен. Очень, очень сильно. — Николсон покачал головой. — Странный старик, сэр. У него есть какая-то очень личная причина прятаться в убежище, но она не имеет ничего общего со спасением его собственной шкуры.
— Вероятно, вы правы, — пожал плечами Файндхорн, — однако вряд ли это имеет какое-либо значение. Во всяком случае, не сейчас. Ван Оффен с ним?
— В кают-компании. Он счел, что Сиран со своими приятелями может использовать это неподходящее время и создать суматоху. Пока он держит их под дулом пистолета, те ничего не предпримут. — Николсон еле заметно улыбнулся. — Ван Оффен производит на меня впечатление очень толкового и знающего джентльмена.
— Вы оставили Сирана и его людей в салоне? — Файндхорн поджал губы. — Эта каюта прямо для самоубийц. Она полностью открыта для штурмовых атак и не имеет ни одной металлической плиты для защиты.
Это был не столько вопрос, сколько утверждение. Файндхорн подтвердил его выжидательным взглядом, но Николсон только пожал плечами и отвернулся, осматривая северную часть горизонта, ярко освещенную лучами солнца. Взгляд его холодных голубых глаз наполнился безразличием.
Японцы вернулись в двадцать минут третьего в большом количестве. Было бы достаточно и трех-четырех самолетов. Но японцы послали пятьдесят. Они не делали никаких пробных заходов, не делали предварительно никакого высотного бомбометания — вытянутый вираж на северо-запад и массированная атака с солнечной стороны. Рассчитанная, тщательно спланированная атака пикирующих бомбардировщиков и истребителей «зеро», атака, в которой мастерство и точность выполнения плана были превзойдены лишь целеустремленной свирепостью и жестокостью. С того момента, как первый «зеро» спланировал на уровень палубы и пули его сдвоенного пулемета ударили по мостику, и до того момента, как последний торпедоносец набрал высоту, отвернув в сторону, чтобы спастись от взрыва своей собственной торпеды, прошло только три минуты. Но эти три минуты превратили «Вирому» из самого лучшего танкера англо-арабского флота, из двенадцати тысяч тонн безупречной стали со всеми винтовками, автоматами и пулеметами на палубе, ведущими огонь в слабой надежде оказать сопротивление нападавшему противнику, в разбитые, пылающие, покрытые клубами дыма обломки, где умолкло все оружие, замолчали все двигатели, а команда умирала или уже была мертва. Беспощадная и бесчеловечная резня имела лишь одно преимущество: немилосердная ярость атаки компенсировалась ее благословенной скоростью.
Резня, но направленная не на корабль, а главным образом на людей, которые на нем находились. Летчики, очевидно имевшие строгий приказ, выполнили его блестяще. Они сосредоточили удары на двигателе, на капитанском мостике, полубаке с позициями пулеметчиков. Двигатели понесли страшный урон. Две торпеды и самое малое десяток бомб попали в машинное отделение и палубу над ним. Половина кормы была разворочена, и в кормовой части корабля практически никто не выжил. Из всех стрелков остались в живых только двое: Дженкинс, бывалый моряк, стрелявший из пулемета с полубака, и капрал Фрейзер. Капралу тоже, по-видимому, оставалось недолго: половину его искалеченной левой руки оторвало, он был слишком слаб и потерял слишком много крови, потому что в момент ранения потерял сознание и не мог зажать артерию, чтобы остановить кровотечение.
На мостике лежали навзничь, распластавшись на палубе под защитой бронеплиты, полуоглушенные взрывом, ударами и разрывами снарядов Файндхорн и Николсон, смутно понимавшие значение атаки, причину появления и применения такого количества бомбардировщиков и мощного сопровождения истребителей «зеро». Они также понимали, почему мостик чудесным образом остался неповрежденным, почему ни одна торпеда не поразила заполненные нефтью танки, то есть не попала в цель, в которую невозможно было не попасть, и почему у «Виромы» вырвали сердце. Враги пытались спасти «Вирому» и уничтожить команду. Неважно, что у корабля разбиты нос и корма, — девять огромных трюмов с нефтью не повреждены, а полубак имел достаточную плавучесть. Возможно, была течь, но корабль все же оставался на плаву. И если бы они могли быть уверены, что из команды «Виромы» никто не выживет и не сможет взорвать или затопить разбитый корабль, значит, они получили бы десять тысяч тонн горючего, миллионы галлонов высококачественного топлива для их кораблей, танков и самолетов.
Потом, совершенно внезапно, почти непрерывный рев и вибрация от взрывов торпед прекратились, гул двигателей тяжелых бомбардировщиков затих в отдалении, и относительная тишина оглушила почти так же болезненно, как и только что утихший грохот. Николсон осторожно потряс головой, приходя в себя от последствий удара о железную палубу, от пыли, в которой он задыхался. Напрягшись, уперся ладонями и коленями в палубу, взялся за дверную ручку и поднялся на ноги. Но тут же опять рухнул на палубу, а пушечные снаряды, свистя, пролетели над его головой и взорвались внутри рубки, наполнив ее грохотом, стальными осколками и дымом.
Несколько секунд Николсон оставался распростертым на палубе лицом вниз, зажимая уши руками. Полуоглушенный, он локтями пытался закрыть голову и ругал себя за свое легкомыслие, за то, что преждевременно поднялся на ноги. Нельзя было предполагать хоть на секунду, что все японские самолеты сразу же улетели. Они просто обязаны были оставить несколько самолетов для уничтожения любого, кто еще жив, кто уцелел, кто хотя бы шевельнулся на палубе и способен лишить их приза. Эти самолеты, истребители «зеро», останутся в небе над кораблем до тех пор, пока позволяют им дополнительные баки с горючим.
Медленно, на этот раз двигаясь с крайней осторожностью, Николсон снова поднялся на ноги и высунулся из окна рубки с разбитыми стеклами. Озадаченный, он некоторое время пытался сориентироваться в положении и обстановке на корабле. Тень от передней мачты помогла ему понять, что произошло. Торпеда, должно быть, оторвала или повредила киль, ибо «Вирома», быстро теряя курс и скорость, уже почти остановилась, повернулась на сто восемьдесят градусов и двигалась теперь в том направлении, откуда пришла. И почти одновременно Николсон увидел еще кое-что, отчего положение «Виромы» переставало иметь значение. Он увидел кое-что делавшее бессмысленным наблюдение самолетов за кораблем.
Со стороны пилотов бомбардировщиков это было не ошибкой в расчетах, а простым невежеством. Когда они бомбили полубак бронебойными снарядами, намереваясь уничтожить пулеметы и пулеметчиков и рассчитывая, что там прячутся остальные члены команды, они не знали и никак не могли знать, что грузовой отсек под палубой полубака не был пуст. Этот отсек был целиком заполнен десятками тысяч галлонов высокооктанового авиационного бензина, предназначенного для аэропорта Селенгар, уже превращенного в закопченные обломки.
Языки пламени поднимались на тридцать-сорок метров в спокойное, безветренное небо, образуя огромный огненный столб, такой светлый, так яростно горящий и бездымный, что был практически невидим в ярком сиянии солнца. Это были не просто языки пламени, но широкая и сверкающая струя сверхнагретого воздуха, сужавшаяся с высотой, изгибаясь и уходя высоко в небо исчезающим бледно-голубым дымом. Время от времени очередная бочка с топливом взрывалась где-то глубоко в трюме, густое облако дыма закрывало почти невидимое пламя и так же быстро пропадало. Николсон знал: пожар только начинается. Когда огонь будет устойчивым и бочки начнут взрываться десятками, авиационный спирт в топливном резервуаре номер девять взорвется, словно огромный склад боеприпасов. Николсон уже ощутил, как жар пламени припекает ему лоб. Еще несколько секунд оглядывал он полубак, пытаясь оценить, сколько осталось до этого времени, но, увы, узнать или даже догадаться было невозможно. Могло оставаться всего две минуты а могло и двадцать минут — после двух лет войны живучесть танкеров, их нежелание погибать стали почти легендарными, — однако определенно не более двадцати минут.
Внезапно внимание Николсона привлекло движение среди трубопроводов на палубе, прямо за передней мачтой. Это был человек в синих легких брюках, который, спотыкаясь и падая, шел к ведущему на мостик трапу. Он был, очевидно, контужен и все время тер рукой глаза, словно не слишком хорошо видел. Ему удалось добраться до трапа и быстро подняться по нему к надстройке с мостиком. Теперь Николсон ясно видел его. Это был Дженкинс. Но его увидел и кое-кто другой, и у Николсона осталось время только на то, чтобы отчаянно крикнуть, предупредить и самому броситься на палубу, слушая, сжав кулаки, барабанную дробь крупнокалиберных пулеметов истребителя «зеро», вошедшего в глубокое пике и обрушившего огонь на палубу.
