– Могу я поговорить с тобой? – плачет легавый.
– Нет, – мягко отказываю я.
– Это еще почему? – всхлипывает он.
– Я в туалете ночного клуба, – говорю я.
– Мне делает минет девица, обалденно красивая, – доверительно сообщаю я и подавляю рукой, левой, намечающийся бунт на корабле.
– Почему тогда ты так спокоен? – от удивления он даже не плачет пару секунд.
– Минет меня не возбуждает, – удрученно признаюсь я и снова пускаю в ход левую руку.
Кажется, я переборщил, и Настя мычит от боли. Ничего, может, она из тех, кому это нравится, думаю я и еще думаю, что уж мне-то это точно нравится.
– Тогда какого… – начинает он.
– Может, меня возбуждает сама мысль о том, что мне его делают, – говорю я.
– Я собирался заканчивать, – говорю я.
– Как вдруг позвонил ты, – огорченно сообщаю я.
– И все передвинул, – расстроен я.
– Положи трубку, – прошу я.
– Почему ты сам этого не сделаешь? – удивляется он.
– Я чересчур пьян, я, блин, пошевелиться даже не могу, – говорю я.
– Боюсь спугнуть музу ширинки, – хихикаю я.
– Это, конечно, не мое дело… – начинает он.
– …но ты явно недостоин женщины, с которой живешь, – решительно выдыхает он.
– Это, конечно, не твое дело, – напоминаю я ему.
– Так в чем, мать твою, дело? – спрашиваю я и охаю, потому что Настя решила взяться за это дело, как за дело чести.
– Понимаешь, – говорит он.
– О, да, – говорю я.
– Мне всю жизнь снился один и тот же сон, – шепчет он.
– Да, – говорю я.
– Будто я вспоминаю, что давно убил человека, вспоминаю с подробностями, – говорит легавый.
– Да-да, – отвечаю я.
– Ты, мать твою, это хотя бы мне говоришь? – спрашивает он.
– Вам обоим, – честно отвечаю я.
– В общем, каждый раз я испытываю во сне ужас, – признается он, – и не из-за убийства даже. А из-за неотвратимости наказания.
– Этот сон снится мне с детства, – с горечью говорит он.
– Ложишься спать нормальным ребенком, – вспоминает он.
– А во сне просыпаешься гребаным убийцей, которого вот-вот схватят за задницу, – говорит он.
– А, – говорю я.
– Да, – говорю я.
– Еще, – говорю я.
– Что – еще? – спрашивает он с горечью. – Это все.
– Еще заключается в том, – говорит он, – что дурной сон – это и есть, оказывается, моя настоящая жизнь. А так называемый сон в сравнении с ней – это не больше чем ужастик для младших, бля, классов.
– Ты не представляешь себе, – говорю я.
– Какие сейчас ужастики снимают для младших классов, – делюсь я.
– Открывай, бля, двери! – орут из-за двери.
– Я? – недоуменно спрашивает легавый.
– И ты тоже, – говорю я.
– И я? – поднимает голову Настя.
– Продолжай! – говорю я.
– Я подумал, – продолжают они оба, и легавый снова плачет, – и решил, что мне не убежать.
– Что? – не понимаю я.
– Я бегу, бегу, бегу, – терпелив легавый, – всю жизнь во сне бегу.
– И конца этому не видно, и края, – говорит он.
– Один раз я, было, перестал убегать, – признается он.
– Но Светы не стало, и я снова побежал, – говорит он. – Бегу, снова бегу.
– Прям светофор, – говорю я.
– Какой светофор? – спрашивает легавый.
– Какой светофор? – спрашивает Настя.
– Продолжай, – рявкаю я.
– Светофор, который бежит, – говорю я и напеваю, – а светофор бежит, бежит, бежит… ах, светофор зеленый…
– Ну ты и бухой! – смеется легавый.
– Ну ты и бухой, – смеется Настя.
– Продолжай, – прошу я.
– Продолжаю, – говорит легавый и продолжает: – В общем, я решил остановиться.
– Каким образом? – тупо спрашиваю я.
– Встать, – говорит он.
– А конкретнее? – спрашиваю я.
– Конкретнее, – говорит он, и я мутно, но все же трезвею, – конкретнее я объясню при встрече.
– Ладно, – говорю я.
– Увидимся на выходных, – говорю я.
– Увидимся через час, – говорит он.
Мои ноздри вдруг обжигает запах прогорклого моря, протухших водорослей, опьяневших крабов, и слово «западня» проносится по кафелю туалета, словно тот самый, давно стухший краб, который вдруг ожил, да и решил сбацать развеселый танец бочком-бочком, слово «западня» мелькает так быстро, что даже следа не оставляет, а только запах, запах предупреждающий и настораживающий. Если он решил меня пришить, лучшего момента ему не найти. Я содрогаюсь, и Настя отфыркивается.
– Что ты ел?! – визгливо спрашивает она.
– Запеканку Дьявола, – говорю я, весь трясущийся, и все происходит как обычно: фея превращается в уставшую, с морщинкой под глазом девушку, все же ближе к тридцати, чем к двадцати, и она видит это в моих глазах так же ясно, как отражение кафеля.
– Если бы не твоя жена, – говорит она, – фиг бы все это случилось.
– Классная она у тебя тетка, – говорит она.
– Легче, – прошу я, – ей и тридцати нету.
– Мне двадцать, – говорит Настя.
– Отсасывай по бардакам в том же темпе, – говорю я, – и будешь выглядеть не на тридцать, как сейчас, а на сорок.
– От этого не стареют! – парирует она.
– Все дело в кислороде, – говорю я. – Его тут мало.
– Из-за таких, как ты! – говорит она.
– Она правильно сказала, что, мол, снять тебя дело минуты, – умывается она, протирает лицо салфеткой и начинает краситься, а я, как джентльмен, жду.
– И что трахаешься ты всегда грубо, потому что нормально у тебя не получается, – говорит она.
– Почему каждая шлюха после этого самого словно пытается тебе отомстить? – задумчиво спрашиваю я себя в зеркале.
Она замахивается, но я ускользаю и вываливаюсь на улицу. Застегиваясь дрожащими руками, замечаю, что в городе очень темно. Только огромные фиолетовые тени ночных каштанов да луна. Реши свои проблемы, говорит она. Я решу, говорю я. Слово «западня» снова мелькает где-то у моего левого плеча. Но когда предупрежден, вооружен, думаю я и чувствую себя на отряд рыцарей из сорока человек, отправляющихся воевать супостата в Иерусалим. «Западня» мелькает еще раз. Я успеваю заметить лишь легкое движение. Нужно вооружиться, думаю я. Сначала нужно получить благословение, напоминает луна. Ах, да. Священник и прекрасная дама, думаю я. Ну, со священником нелады… Я беру телефон и звоню Жене.
– С днем рождения, милый, – словно с луны, говорит она.
– Послушай… – начинаю я, но она меня перебивает:
– У тебя встреча.
– У меня встреча, – говорю я.
– Но тебе-то откуда знать? – спрашиваю я.
– Известия мелькают, словно крысы, – говорит она.
Мы молчим, я решаюсь первым.
– Почему ты уехала? – спрашиваю я.
– Не хотела прерывать твой праздник, – говорит она.
– Как блондиночка? – спрашивает она.
– Так себе, – говорю я.
– Почему ты за… – не успеваю спросить я, как она спрашивает сама:
– Послушай, милый, у тебя есть одна очень важная и большая проблема.
– Да, – говорю я, – у меня есть важная и большая проблема.
– Так поезжай и реши ее, милый, – говорит она.
– А уж потом займешься всеми остальными своими проблемами, – говорит она.
– Включая меня.
– Включая тебя, – киваю я.
– Включая ее, – кивает луна.
Мы с Женей прощаемся – молча, – и я пешком, на это уйдет еще немного сил, но луна подсказывает мне идти, не вызывать такси, иду к дому легавого. Луна осторожно переводит меня через дорогу, бережет меня от патрульных машин и хулиганов, в общем, охраняет как может. Я наэлектризован:
малейший повод для драки, и я сцеплюсь с кем угодно прямо на улице и не дойду до легавого. А ведь моя самая большая проблема там, шепчет луна. По дороге я, в который раз по подсказке луны, сказавшей мне – я ясно это слышал – «вооружайся», – устраиваю небольшой налет на арабский кафетерий. Плечом давлю на стекло, бегу по хрустящему стеклу к прилавку, хватаю что там лежит на поверхности и убегаю. Потом осматриваю трофеи. Три вилки, одни щипцы для горячих мясных шариков. Что-то огромное, кривое, массивное – кажется, лезвие на широкой деревянной ручке, что-то оно мне напоминает… Ах, да.
