– Бывший российский спецназ, те из офицеров, что после выхода в отставку уехали жить в Израиль, собирает несколько групп, чтобы защищать Донбасс от Украины. Я знаю нескольких таких офицеров, хорошие спецы в свое время были. Надеюсь, и остались. С теми можно было бы договориться. Только они Коломойского не поддерживают. У нас дела намного хуже.
– Если Коломойский, я знаю, что там происходит, – внезапно сказал Шихран.
– Что ты знаешь?
– Коломойский формирует отряды из всякого отребья, чтобы нас всех передавить – недовольных…
– Откуда информация?
– У нас в Пригожем живет или жил, не знаю, уж как сказать, один мужик. На свободе не больше месяца бывает. Выйдет после очередного «срока», загуляет, с кем-нибудь подерется, снова сядет. И так четыре «ходки». Я к нему зашел, чтобы с собой позвать. Мужик он боевой, отчаянный, как я в молодости, никого не боится. Нам такие нужны были бы. Мать его сначала не говорила, куда он уехал, потом рассказала. Обещают в месяц платить столько, сколько она, говорит, за три года не зарабатывает. Позвонил друг и позвал…
– Да, формируют два батальона, по численности равные полкам. Личный состав – из отъявленных фашистов и уголовников. Обещают вседозволенность и прикрытие от закона. Вооружают с армейских складов и придают им по танковому батальону каждому. И армейскую артиллерию, в том числе крупнокалиберную. Если в нашу сторону двинутся, мы танкового удара выдержать не сможем. Это я вам всем, как военный человек, ответственно заявляю.
– Значит, надо и нам обзаводиться своими танками и артиллерией, – просто сказал Харис. – Это я вам, как человек, не терпящий над собой насилия, со всей ответственностью заявляю…
Мне, как комбату, слова Хариса лились как бальзам на душу. Однако я прекрасно понимал, что таких людей, как Харис Шихран, у нас найдется мало. Он боец по сути своей, по внутреннему духу. Большинство же людей инертны и не видят дальше своего двора, огороженного штакетником. Все опасения сводятся к опасениям за семью. А что вокруг будет – это уже дело не третье, а десятое… Однако при всем этом я не был до конца уверен, что даже Харис Шихран пойдет с моим батальоном туда, в Донецкую область, как приказал мне командующий войсками спецназа ГРУ. С ним никогда нельзя быть уверенным полностью, нельзя прогнозировать его поведение. Он всегда поступал так, как сам находил нужным, и часто его мнение не совпадало с мнение большинства.
Я сел за стол, вытащил трубку и позвонил старшему сержанту Паше Волоколамову:
– Павел, ты где сейчас?
– В Пригожем, товарищ подполковник. С парнями разговариваю, которых подобрал себе в разведку. Обрисовываю общие черты нашей службы. Мы уже провели часовое занятие. Я решил чередовать физические нагрузки с интеллектуальными.
– Ты мне срочно нужен. Есть задание. Приезжай быстрее.
– С собой бойцов брать?
– На всякий случай пару человек в машину посади. Я в сельсовете. Жду.
«Всякий случай» обуславливался тем, что больше сотни бойцов автомобильной колонны противника сбежали с поля боя. И никто не знает, где их искать. Нескольких спецназ подстрелил, а сколько их всего и куда они двинутся, неизвестно. Поэтому требовалось всем быть настороже. Я даже поручил милицейскому спецназу особо проконтролировать дорогу в Пригожее. Капитан милиции Левченко попросил машину, чтобы патрулю время от времени проезжать эту дорогу, и майор Головин выделил ее. Вместе с водителем, потому что машина частная. А мы не приобрели привычек «Правого сектора» и реквизировать личный транспорт на общественные нужды не решались.
Головин вернулся с площади. Он завершил работу прямо перед наступлением темноты. Ему, как начальнику штаба, полагалось знать обстановку даже лучше, чем командиру, поскольку разведка традиционно организуется штабом и подчиняется непосредственно начальнику штаба, который на основе всех данных вырабатывает несколько линий поведения и потом уже докладывает командиру, чтобы тот сделал выбор. Наверное, думая об этом, на взаимодействие с Амирханом Шихраном и надеялся Головин, предлагая его на должность начальника разведки. Два мента всегда сумеют понять друг друга. Однако я нашел, что лучше с этими обязанностями справится старший сержант контрактной службы из роты разведки батальона спецназа ГРУ. Профессиональный разведчик то есть. Ему было легче наладить взаимопонимание с комбатом, что устраивало и начальника разведки, и самого комбата, меня то есть.
Но в данном конкретном случае полные и развернутые разведданные, даже более полные, чем бывают доступны традиционным методам разведки, получил не командир роты разведки, а сам комбат по своим каналам, не доступным ни начальнику штаба, ни командиру разведроты. И потому комбат обязан был сам ввести своего начальника штаба в курс дела.
Чем я и занялся. И завершил введение в курс дела естественным вопросом:
– Вы мне говорили, что среди набранных людей есть танкисты. Но у танкистов есть и механики-водители, и стрелки-наводчики, и другие специалисты. Насколько я знаю, механик-водитель боевой машины пехоты или бронетранспортера в состоянии бывает справиться и с танком. Не на том же уровне, естественно, что и танкист, тем не менее перегнать машину сможет. Мне, возможно, понадобятся именно механики-водители. Сколько человек вы сможете предложить?
Майор Головин внимательно выслушал меня и только пожал плечами:
– На базе внутренних войск не оказалось, к сожалению, танкового склада. Я вообще не представляю, где мы сможем танки достать. Но людей, которые смогут перегнать танк, я думаю, у нас немало. Мы же на селе живем, у нас здесь каждый второй мужчина – механизатор широкого профиля. Ему хоть трактор, хоть комбайн, хоть гоночный болид, хоть танк с реактивным двигателем подавай. Сколько скажете, столько и предоставим. Так сколько нужно и когда?
– Пока не могу сказать даже приблизительно. Думаю, информация скоро появится. Слышу звук знакомого двигателя. Волоколамов приехал. Я сразу его и отправлю. Подождите меня. Харис, ты не желаешь помощником Волоколамова стать? У тебя же на месте полезные знакомства есть.
Харис молча поднялся и вышел вслед за мной.
Дождавшись, когда «Рейндж Ровер» подъедет к сельсовету, я подошел к дверце, сам открыл ее, показывая, что старшего сержанта из машины не выпускаю, и коротко поставил командиру разведроты задачу.
– С собой возьми несколько человек, кого посчитаешь нужным. И Хариса. У него везде знакомые есть. Есть и в заводском поселке. Поезжайте немедленно. Связь через телефон.
Отправив машину, я вернулся к ментам, выпил с ними стакан чая, после чего поехал домой, сообщив начальнику штаба, что буду, возможно, пару дней занят похоронами отца и организацией боеспособной роты в Пригожем. Его же попросил поговорить в Гавриловке с наиболее влиятельными из добровольцев батальона по поводу соединения с формируемой армией Донбасса. Необходимо было хотя бы мнение по этому поводу услышать, прежде чем выдвигать какие-то предложения. Мне, привыкшему иметь дело с приказами, которые не обсуждаются, было гораздо сложнее, чем тому же начальнику штаба, привыкать общаться со своим батальоном иным языком…
Последующие дни у меня выпали не только скорбные, но и напряженно-хлопотные. Вернувшись домой, я прежде всего хотел выспаться после стольких событий, произошедших за сравнительно короткий промежуток времени. Честно говоря, по дороге в Пригожее я не был уверен, что смогу уснуть, когда за стеной лежит мертвый папа. Но, видимо, напряжение и нервотрепка последнего дня были настолько сильными, и к тому же в предыдущую ночь спал я предельно мало, что, побыв несколько минут рядом с отцом, с которым все это время сидели соседские женщины, я почувствовал, что у меня слипаются глаза. Пришел старший лейтенант милиции Амирхан Шихран, постоял рядом со мной, потом обнял за плечо свою мать, шепнул ей что-то на ухо, и, посмотрев на меня, вместе они ушли. Наверное, постеснялись спросить, где сейчас находится Харис. Потом пришел поп из нашей сельской церкви. Спросил, думаю ли я отпевать покойного. Я сказал, что отец воспитывался при советском строе и всю жизнь был атеистом. Священник пообещал отпеть очень дешево, но я его уже не слушал, даже не смотрел в его сторону. Тогда он, потоптавшись какое-то время рядом, ушел. Скоро и я ушел в свою комнату, отдаленно помня, что родственники сидят рядом с телом в ночь перед похоронами. То есть в следующую ночь.
Умывшись, я разделся, лег в кровать и сразу провалился в беспокойный сон. По большому счету, сон мой и не мог быть спокойным, хотя я имел навыки саморегуляции и мог бы к ним прибегнуть, чтобы отдохнуть как следует. Однако я перед сном обдумывал свое положение и положение своего батальона, и оно казалось мне не слишком радужным. Эти люди пошли за мной, подполковником спецназа ГРУ. И им было безразлично то, что я уже подполковник в отставке. Само словосочетание «спецназ ГРУ» оказывало на них магическое действие, действие живой легенды. В меня верили больше, чем можно вообще верить человеку, я это ощущал явственно, и даже не представляли, что под моим руководством с батальоном в целом и с каждым бойцом по отдельности могут произойти какие-то неприятности. Хотя сам-то я знал, насколько их ожидания неоправданны, и не может одна человеческая личность в одиночестве решить те сложные вопросы, что встали перед батальоном. Еще плохую службу мне сослужили события минувшего дня. Сначала эти пятеро неумелых дураков из «Правого сектора», что вломились ко мне в дом и убили мою маму. Когда один безоружный расправляется с пятью вооруженными бандитами – этого у нас в селе еще не видели и не представляли, как такое может случиться. Но авторитет мой это событие подняло на небывалую высоту, и мужчины пошли за мной. Наверное, и Харис что-то наговорил, «сделал рекламу», чтобы люди шли. И они шли, они чувствовали себя силой, которая доверилась мне, которой я обязан управлять так, как не смог бы управлять никто другой, даже с генеральскими звездами на погонах и опытом боевых действий во всех современных войнах мира. Мой авторитет поднялся выше меня, и это было плохо. А потом уничтожение численно более сильного врага на дороге – это тоже сыграло плохую службу. С одной стороны, конечно, и хорошую. Потому что всегда хорошо, когда бойцы верят в себя, свои силы и своего командира, в его удачливость. Но, с другой стороны, они настолько доверяют мне еще и потому, что знают мою прежнюю должность – тоже должность комбата – и считают меня опытным военным. Я, конечно, имею боевой опыт достаточно хороший для современной ситуации. Но раньше я командовал и посылал в бой великолепно подготовленных, тренированных и обученных бойцов, таких, как старший сержант Паша Волоколамов. Командовать тем батальоном и этим, нынешним, существующим, по сути дела, только на нескольких листах бумаги, – это несравнимые величины. Как я могу повести в бой необученных людей, отцов семейств, которых дома ждут жены и дети, когда эти отцы семейств даже перекатиться после очереди не умеют и не знают, когда следует совершать перекат, когда они не понимают, что такое «прикрытие огнем». С тем, бывшим своим батальоном, я мог дать команду «Вперед!», будучи уверен, что бойцы не побегут вперед толпой. Что они сами разделятся на две части, одна из которых будет создавать «огневое прикрытие» плотным огнем, допускающим использование длинных очередей – лишь бы было больше шума и свиста пуль, чтобы вторая группа перебежками начала продвижение на какое-то необходимое расстояние. А потом, когда вторая группа заляжет, она начнет, в свою очередь, «прикрывать огнем» точно такое же передвижение первой группы. А в настоящем моем батальоне бойцы этих простых вещей не знают. Их необходимо тщательно и долго учить. И помнить при этом, что, как только над их головами начнут роиться пули, бойцы большую половину того, чему их обучали, забудут. Опыт бросания в бой необученных солдат в российской армии тоже имеется. Стоит вспомнить первую чеченскую войну. Сколько тогда молодых парней полегло только потому, что их не обучили. То же самое может случиться и здесь. Но времени на обучение мне отпущено не было. Конечно, привить простейшие навыки я смогу, и это будет половинная нагрузка в сравнении с занятиями солдат спецназа ГРУ. Ту нагрузку бойцы моего нынешнего батальона не выдержат физически хотя бы в силу возраста. И как их при этом тренировать? Но, если они не смогут воевать так, как хотелось бы мне, или хотя бы вполовину того, в этом будет моя вина. В этом обвинять будут меня, и сам я буду винить себя в гибели каждого своего бойца. А это всегда тяжело морально.
