Из темноты на пришельцев со всех сторон бросились саксы, вооруженные кто чем: острогами, цепами, самодельными копьями, а кто и мечами. Они издавали воинственные кличи. Нападавших было больше сотни, и они всё прибывали. Благодаря тому, что их было так много, удалось оттеснить чужеземцев к обрыву. По кольчуге и шлему, с серебряным ястребом наверху, саксы опознали в Эйрике вождя и бросились на него, как псы на матерого медведя. Эйрик же, заметив в гуще сражавшихся облаченного в воинские доспехи человека и поняв, что это предводитель саксов, принялся прорубаться к нему сквозь гущу битвы. Сбрасывая виснувших на его руках врагов и переступая через окровавленные тела мертвых и умиравших крестьян, рыбаков и охотников, он неукротимо шел вперед.
Младший брат Харальд и его неразлучный друг Сигурд устремились за вождем, но озверевшие саксы, мстя врагам за прошлые обиды, преградили им путь. Хрустнула кость, и сломанная рука Харальда безжизненно повисла. Однако юноша, не издав ни звука, бросил щит и, выхватив левой рукой висевшую на его поясе секиру, с новой силой обрушился на врагов, без устали раздавая удары направо и налево.
Весельчак Харальд даже и не заметил, как его любимый друг и товарищ всех детских игр Сигурд рухнул, пронзенный насквозь сразу несколькими мечами и копьями. Одолевавшие саксы, потеснив дружину Эйрика, сбрасывали норманнов с обрыва, однако многие из последних, ухватившись за врагов, катились вниз вместе с ними туда, где на песчаном берегу продолжалась схватка, и в дело шли уже ножи, кинжалы, кулаки и зубы.
Кольчуга Эйрика была разорвана в нескольких местах, помятый шлем, с расправившим серебряные крылья ястребом, упал с головы конунга, обнажив рыжие, слипшиеся от пота, спутанные волосы. Кожа, обтягивавшая изрубленный врагами круглый щит, давно превратилась в лохмотья, и викинг бросил его, прорубая себе путь к предводителю саксов с секирой в правой руке и сломавшимся пополам мечом в левой. Глаза Эйрика пылали сумасшедшим огнем, на губах выступила кровавая пена.
— Неистовый! — крикнул кто-то из саксов.
— Берсерк! Берсерк! — в ужасе вторили другие, отскакивая в сторону.
— Безумный!
Скоро никто не решался приблизиться к конунгу. Враги расступились, и он оказался лицом к лицу с вождем саксов — Гербертом.
В руках Эйрика остались лишь рукоять его секиры да обломок меча. Но рано хитрый сакс, берегший свои силы в битве, торжествовал победу. Что стоит пронзить мечом израненного безоружного врага? Но, видно, на свою беду Герберт заметил одинокий, потрепанный штормом драккар. Не чуя своей погибели, подбивал он народ на месть норманнам, надеясь поживиться богатой добычей королей моря.
Лишенный надежды победить, воззвал волчий выкормыш Эйрик к богу и отцу своему — великому Одину. И страшный, похожий на волчий вой крик раздался над обрывом, будто сразу несколько серых лесных хищников издали свой боевой клич.
Страх оледенил сердце Герберта. Рука сакса задрожала.
— Оборотень! Оборотень! — в отчаянии кричали саксы.
— Оборотень? — Замерев от ужаса, Герберт опустил меч и сделал шаг назад, но было поздно.
Почувствовав на себе пронзительный взгляд, сакс не выдержал и посмотрел в глаза своего врага — лишенные всего человеческого глаза зверя — и оцепенел от страха. Там, где только что стоял израненный, окровавленный викинг, он увидел огромного матерого волка, вставшего на дыбы. Герберт закричал, но челюсти зверя уже впились в его горло.
— Волки! Волки! Волки! — истошно вопя, саксы бросились наутек. А соратники Эйрика, сохранившие способность сражаться, вслед за своим вождем, растерзавшим Герберта, устремились вдогонку за врагами. Даже истекавшие кровью, умиравшие викинги поднимались, точно Один вдохнул в них новые силы, и, настигая бегущих, рубили, кололи, резали, рвали врагов зубами.
Волчий вой был услышан и в деревне, на краю которой стояла хижина Ульрики. Девушка очнулась. Она подняла голову и поежилась от холода. Костер погас совсем. Вокруг была тьма. В тишине раздавались казавшиеся из-за своей привычности почти неслышными звуки, издаваемые животными: переминалась с ноги на ногу коза, что-то, как и всегда, сосредоточенно грызли кролики.
Ульрика встала на колени и подула на угли, надеясь вновь развести огонь. Угольки окрасились алым светом. Она нашарила пальцами на полу последние кусочки коры, разломала их на части, насыпала на угли и снова подула. Медленно, очень неохотно, костер стал разгораться. Сколько же прошло времени? Что означали эти пугающие слова прапрабабки Амалафриды? «Ты дозрела, и ты красива». Неужели в них содержался намек на судьбу матери, бабки и самой старой колдуньи? Неужели и ей, Ульрике, придется разделить их участь? Нет. Почему? Нет. Зачем ей мужчина? Это что-то ужасное, стыдное. Нет, нет, нет. Зачем?
Ответа на вопрос не существовало, спросить было не у кого. Амалафрида и так смеется по поводу и без повода, как безумная. Попробуй, спроси у нее. Безумная? Да разве кто-нибудь тут в своем уме? Ульрика вспомнила, что приходили посланные старейшинами крестьяне. Они и правда какое-то время назад толпились возле костра и спрашивали ее о чем-то. Да, так было. И что же они услышали? Кровь, кровь, кровь, кровь. Вот и все.
Кажется они ушли довольные, по их мнению, это означало, что прольется кровь. И конечно же, кровь врагов! Значит, она, Ульрика, отработала старую римскую серебряную монету с почти стершимся изображением какого-то неведомого ей властителя, которая лежит здесь, рядом с кинжалом. Значит, когда они проходили, костер еще горел, потому что, иначе они не смогли бы положить свою плату туда, где колдунья быстрее всего могла обнаружить их подношение…
Они ничего не поняли. Если безумная слепая старуха права — а как можно сомневаться в этом? — то… Эйрик сын забытого христианами Вотана… Не он ли придет к ней? «Ты дозрела, и ты красива». Почему старуха так хохотала? Что хотела сказать своей праправнучке, убитая крестьянами Амалафрида? Впрочем, она никогда не высказывалась прямо, об этом еще и бабка Лудгарда говорила внучке, обучая колдовскому ремеслу. Учиться разбирать туманные высказывания духов — это настоящая наука. Смысл пророчеств Амалафриды девушка почти всегда (по крайней мере, так ей казалось) понимала. Но сейчас… Нет, вой не почудился колдунье. Он раздался снова, протяжный вопль зверей, разорвавший тишину и разбудивший ее. Вот он слышится опять.
— Волки! Волки! Волки! — истошно вопил кто-то, пробегая мимо хижины колдуньи. — Спасайтесь, люди! Смерть близко. Бегите! Лю… — Крик оборвался, точно человек захлебнулся, но другой неузнаваемый, искаженный ужасом голос, вторя первому, прокричал: — Волки! Спасай… — И тоже оборвался.
От удара слетела, провалилась внутрь, прикрывавшая вход в хижину, сплетенная из ивовых прутьев и промазанная глиной дверь. Холодный ветер ворвался в помещение, всколыхнув пламя разгоравшегося костра. Девушка в ужасе отпрянула в темноту, надеясь, что страшный матерый волчище, замерший на пороге, принюхиваясь к запахам ее жилища, не заметит человека и уйдет.
В тишине заблеяла вдруг глупая коза. Даже кролики с испугу перестали жевать. Волк, однако, не обратил на животных никакого внимания. Ульрика поняла, что он видит ее. Зверь встрепенулся. Глаза хищника сверкнули огнем, и в следующую секунду он прыгнул прямо на Ульрику. Ожидая страшной, но быстрой смерти, юная колдунья зажмурила глаза и сжалась, точно мышка, попавшая в пасть кота. Волк между тем не спешил перегрызать горло своей беззащитной жертве. От него исходил странный, не звериный запах. Он, сотрясаясь от возбуждения, трепал и мял тело Ульрики, обжигая лицо жарким, источавшим запах крови дыханием. Царапая когтями кожу на бедрах девушки, зверь рывком задрал подол ее полотняного платья. Она закричала, когда волк наполнил собой ее чрево, но жалобный стон этот потонул в рычании волка и криках соседей, находивших страшную смерть в своих домах.
Норманны в ту ночь превзошли самих себя в жестокости. Никто из тех, кто попадался им на пути, не мог рассчитывать на пощаду: ни старик, ни женщина, ни ребенок. Так жестоко карали короли морей осмелившихся напасть на них саксов. Такой вот дорогой ценой обошелся крестьянам, рыбакам и охотникам соблазн Герберта. Не находя полного упоения в пролитой ими крови, норманны голыми руками вытаскивали горящие поленья из очагов и зажигали хижины саксов. Те из жителей, которым посчастливилось, выбегая из домов, уцелеть в огне, напарывались на клинки викингов. Взывая к Одину, богу своему, даровавшему им победу, воины во славу его нещадно жгли и резали утративших всякую способность сопротивляться врагов.
