Поставил в сторону сумки с покупками, и выбрав самого горластого из всей своры, въехал ему кулаком в челюсть, да так, что пьянчуга, перевернувшись через голову, перелетел через ступени на орущую толпу пропойц.
— Ух, скотина! Зараза кулацкая! Теперь держись! — кинулись па него озверев.
Степан не махал кулаками впустую. Бил прицельно, расчетливо, берег силы. Его кулак то в дых, то в подбородки врезался. Валил с ног рассвирепевших, захмелевших мужиков. Иные от ударов трезвели и уже не лезли буром, напролом. Наносили удары коварные, исподтишка. А потом и вовсе сворой насели.
Чем бы это кончилось, если б не милиция, вызванная продавцом, никто не знает. Мужика вытащили из кучи рычащих алкашей изрядно помятого, оборванного.
Степан рассказал, что случилось. Но милиция не поверила. Спросила у продавца. Та руками замахала, боясь вступаться за ссыльного. И Степана привели в отделение. Там допрос учинили. На сапогах и кулаках. Чтоб впредь на поселковых руки не распускал. И кто знает, чем бы это кончилось, не ворвись в милицию Ольга.
Нет, она не кричала, не материлась. Воспитание не позволяло. Спокойно присев к столу, сказала жестко:
— Я найду на вас управу. На каждого. Моя мать и не такой пост занимала. А уж вы за свое поплатитесь. Самой страшной мерой отольется вам сегодняшнее. Нет, не классового врага вы били. Советскую власть опозорили. Бросили ее под сапоги себе и испоганили ее доверие, ее имя перед всеми ссыльными! Не постыдились звания своего! Вот за все это не ссылку, как мы, а похуже получите! — открыла дверь в коридор, и, в кабинет ввалилась половина усольцев.
— Вон отсюда! — опомнился начальник райотдела. Но Ольга вовремя предупредила, указав на телефон, что ей ничего не стоит связаться с властями, которые защитят ссыльных от поселковых пьянчуг и милиции.
Комиссарша говорила так убедительно и веско, что милиционеры поверили. Эта — сможет. Необычная бабенка. Образованная, Может, даже институт закончила. Вон какая она красивая. Не черная кость, не холопка, сразу видно. Мозги имеет. С нею лучше по-хорошему. Иначе, черт знает, что от нее ждать. Вон шпарит, как с газеты. Надо ее сопроводительные документы глянуть. А пока пусть уходят, — решил начальник райотдела.
Но Ольга не спешила покидать милицию и потребовала извинения перед Степаном и наказания виновных. Начальник от злобы губы кусал. Но извинился, пообещав взыскать с зачинщиков драки. Извиняться он не любил. Да еще перед ссыльными. Сработал страх перед Ольгой, которая явно была грамотнее и умнее его. От таких случались неприятности. Это милиция знала. Ольга тоже поняла, что нажила здесь себе врагов, какие постараются отомстить ей за день сегодняшний — сторицей. И решила быть осторожнее, осмотрительнее.
Милиция до этого случая приезжала в Усолье с проверкой раз в десять дней. Теперь же, чуть ни каждый день повадились к ссыльным. Они изматывали проверками, вопросами. Нередко устраивали обыски, не объясняя, что ищут. И, наконец Ольга не выдержала. Пошла к оперуполномоченному НКВД с жалобой. Тот выслушал комиссаршу. И ответил сухо:
— Каждый выполняет свою работу.
— В нее входит истязание ссыльных? — и рассказала об избиении Степана. Сказав, что в случае непринятия мер, будет добиваться наказания работников милиции, взявших под защиту поселковых пьяниц, и избивших Степана в отделении. Не умолчала, что если оперуполномоченный не примет никаких мер, то и о нем она напишет в жалобе, как о безответственном работнике.
С того дня милиция в Усолье перестала появляться. И авторитет комиссарши заметно возрос среди ссыльных.
Приезжавший в Усолье Волков тоже не раз сталкивался с нею. Что греха таить? Приглянулась ему интеллигентная, видная женщина. И если бы она не была ссыльной, не обошел бы ее своим вниманием Михаил Иванович. Зная, кто она, даже думать о том боялся. И опускал взгляд при каждой встрече, чтобы невольно не выдать себя.
«Будь она вольной, секретаршей взял бы ее в поссовет. Комнатенку приглядел бы, устроил бы по-человечески. Себе и ей в радость. Но куда там? У нее ссылка до конца жизни!» — сокрушался мужик, жалея бабу, и себя заодно. Может потому, не имея возможности помочь ей, старался не вредить.
А Ольга выхаживала вместе с Гусевым Степана. Пьяницы ему особого вреда не причинили. А вот милиция поусердствовала. Степан две недели с постели встать не мог. Да и потом, до самой весны голова болела. Мужик до того случая недолюбливал милицию. После всего — возненавидел навсегда.
Как-то днем, когда дети играли во дворе, присела она около Степана. Передохнуть, дух перевести. И пожалел ее мужик:
— Измоталась ты с нами. Устала. Ни радостей, ни отдыха не видишь. Сама на себя хомут надела. А зачем? За что? Ведь жизнь идет. Ты еще не успела состариться. Может, кого присмотришь в мужья? Покуда не прошло твое время. Вон в Усолье уже новый люд приехал. Парни есть. Мужики одинокие. На тебя все глаза пялят. Устрой свою судьбу. Не то совестно мне. Заездил совсем. А ведь и не муж. И не стану им. Не ровня тебе. А ты время даром не теряй. Спасибо, что помогла ребят немного подрастить. Но всему предел есть. Свое время. А и оно не бесконечно у жизни.
— Пустое говоришь. Это у тебя от болезни настроение плохое. Потому не обижаюсь, — отмахнулась женщина.
— Да ты так и останешься мне чужой. Ни разу не спросила, за что нас сюда сослали. Всей семьей. А ведь мы не просто враги народа, еще и вредители! — зло рассмеялся Степан.
— Это ты — вредитель? — удивилась Ольга.
— Ну да! И как знаешь, никогда не говорил, что сослан ни за что, — напомнил Степан.
— Это верно. И все-же, за что?
— Пришли к нам с продразверсткой. Четверо мордастых. А мы уже свое отдали. Положенное. В срок. И квитанцию показываем, мол, нет за нами никакого долга. Да что там квитанция, отодвинули нас, выгребли из амбара под метлу зерно и увезли на станцию. Я им говорил, что дети голодными останутся. Не прожить нам зиму. Никто слушать не стал. И взяло меня зло. Собрались мы вечером — все мужики. Промеж себя разговор ведем. Всех власти обокрали, голодовать оставили. Всех на смерть кинули. И нас, и детей, и баб. Так-то слово за слово решили поквитаться с властями. Уж коль нам ни пуда, так и им ни фунта. Вздумали и поехали на станцию. Бензин с собой прихватили. И оружие. Какое с гражданки уцелело у каждого. Облили весь состав, каждый вагон. Он уже к отправке готовый стоял. И подожгли. Ох и славно он полыхнул. В окрест светло, как днем было.
— И не жалко? — удивилась Ольга.
— Мне своих было жаль. Когда с их ртов повыдирали. У детей. А воров не жаль! Уж нам нет, так им и подавно. Вот и засели в кустах. Ждем, когда гадье появится зерно тушить. А они, скоты, перепились на радостях. Видать легкую победу обмывали. Все на ногах не держатся. Вылезли из своего притона в исподнем и давай спьяну по горящим вагонам палить. А мы их… Двоих на смерть уложили. Четверых ранили. Остальные, протрезвев, сбежать успели. Ну, а потом, нас трясти стали. Сообразили, чьих рук дело. Старик — сосед под пытками признался. Не выдержал боли. Нас и повыловили. Не всех, конечно. Но основных. С полгода нами стены конопатили. Уж чего только не утворяли. Из всех нас лишь пятеро выжили. Остальные, двадцать две души — на том свете, — перекрестился Степан. И добавил, вздохнув:
— Дорого мы за свой хлебушек заплатили. Кто жизнью, другие калеченные, иные скитальцами вечными сделались — без семей, и домов пооставались. А нас, в ссылку. И тоже, не все доехали. Сама знаешь. Видела.
— Наверно, случись теперь, не сделал бы такого? Тогда под горячую руку уговорили тебя?
— Ничуть не бывало. Меня не уговорить. Я не баба. А и теперь не жалею, что не дали у себя хлеб украсть, хоть и нам он не достался. Кто ж вора не наказанным выпускает из дома? Только теперь умней бы делал. Жену с детьми спрятал бы и сам после пожара- в чужие земли… Чтоб не то что люди — ветер не сыскал бы мой след. Ты когда-нибудь в поле работала? Видела, как хлеб растят и убирают? Как достается он мужику?
— Нет. Не приходилось. Я в городе жила.
— То-то и оно, А мне это пшеничное поле и теперь по ночам снится. И мозоли от него уже никогда не пройдут. Он нам и потом, и кровью давался. А дармоеды решили поживиться на нас. Всякие там комиссары партейные и комсомольские. Короче, шпана голожопая, какая работать не умела. А лишь пила и блядствовала.
— Прекрати, Степан! — словно сдуло Ольгу от мужика ветром. Глаза ее злыми стали, лицо побелело:
— А при чем тут партийные комиссары? Они не меньше тебя работают!
— Где? — перебил Степан.
— С людьми!
— А для чего с людьми? Иль люди дурней их, не знают когда хлеб сеять и убирать? Это без них испокон веку у нас на Кубани всякий старик понимал. Через собственную сраку. И не ошибался никогда. А твои партейцы — все, как один, ворюги и убийцы!
— Сам убийца! — выкрикнула зло.
— Я за свое мстил! Ну, а тебя, такую правильную, сознательную, грамотную, кто сюда выслал? Кто твою мать убил? Иль набрехала все? Вы, как крысы в бочке, друг друга жрете и не давитесь! Вы людей, Россию в крови утопили! В слезах и муках люд живет! Скажи, что полезного сделала ты, твоя мать, бывший муж? Пузо набивали, обжирались за наш счет. Пили! Покажи она тебе свои руки! А с какими ты в вагоне ехала? Думал, хлеба отрезать не сумеешь. Но тебя жизнь заставила вертеться и вкалывать. Иначе бы не выжила. Тем ты и отличаешься, что испортиться не успела. Ни душой, ни характером. Будь ты в них, давно бы скурвилась, истаскалась! И пошла бы по рукам!
