И то был не солнечный свет, а красноватый дрожащий свет слюдяного фонарика.
Это был тупик похуже прежнего. Все надежды рушились.
Палабретти отчетливо понял, что отсюда ему не выбраться ни за что. Если там, где фонарь, не появятся люди, то Палабретти останется здесь и через несколько часов отдаст богу душу.
То, что это выгребная яма, Сандро понял некоторое время спустя. В маркитанта вселился некоторый оптимизм. Если наверху горит фонарь, значит, люди сюда заходят и справляют свои надобности. Если так, то рано или поздно кто-то должен был прийти, и у Палабретти появлялись шансы. Мизерные, но шансы…
Он лежал в трубе, изредка высовывая голову в колодец и прислушиваясь. Ждал. Но гулкая тишина лишь изредка нарушалась плеском сорвавшейся со стены капли. Сверху не долетало никаких звуков. Только мерцало сквозь дыру пламя невидимой свечи в фонаре, тусклое, почти призрачное. А холод и предательская слабость опять накатили на Сандро. Начали неметь пальцы ног и рук. Сырость отбирала тепло и медленно убивала Палабретти. Прошел час, другой…
Сандро понял, что если он не будет спасен в последующие два часа, то заснет вечным сном. Глаза уже смыкались, ощущение холода притуплялось. Конец близился.
Но тут послышался глухой, но недальний стук. Кто-то бил металлом по камню. Стук шел не сверху, а откуда-то из-за стен колодца. Удар повторился и прозвучал громче. Третий удар оказался еще звонче, и следом за ним из стены, что располагалась напротив трубы, выпал кирпич. Плеснула вода, брызги вонючей жижи долетели до лица Палабретти. Еще удар и плеск упавших кирпичей. Сандро поднял голову и разглядел на темно-буром фоне стены колодца светлое пятно. Это была дыра, через которую проникал свет фонаря. Там были люди! Там было спасение! Сандро хотел крикнуть, но издал лишь сипение — у него пропал голос. Несколько новых ударов расширили дыру, Сандро увидел на секунду лицо человека и хотел помахать ему рукой, высунувшись из трубы, но рука, ослабев, не хотела повиноваться. Отчаяние охватило маркитанта. Спасение было в двух шагах, а он даже не мог подать о себе знак. Вдруг те люди, что долбили киркой стену колодца, увидев нечистоты, уйдут, а то еще и заделают дыру? Титаническим усилием Сандро пододвинулся к обрезу трубы. Он жадно захватил воздух, начиненный удушливым смрадом, и испустил стон, который был услышан.
— Стой! — приказал Клещ, предупреждая новый удар Агапа по каменной стене…
Три часа назад они вошли в старинный ход, где крепь была и впрямь ненадежна.
Когда появилась дыра и густая вонь хлынула в подвал, Клещ досадливо поморщился:
— В нужник прорубились… — И вот тут-то и послышался шорох, а затем донесся стон…
— Живой кто-то? — шепотом спросил Агап. — А может…
Он хотел сказать «нечистый», но подумал, что лучше не поминать.
Клещ, стараясь не показываться в дыре, посветил фонарем и сказал:
— Мужик какой-то из трубы глядит. Квелый, еле глаза лупают. Ну, раздолби-ка дыру!
Агап долбанул раз, другой, третий… Кирпичи плюхались в воду, и скоро уже можно было протиснуться в дыру, да только в жижу лезть не хотелось.
— Мил человек! — позвал Клещ. — Отзовись-ка! Али рукой подвигай! Живой ли?
Палабретти услышал русскую речь, но она его не испугала. Он был готов принять помощь хоть от самого дьявола. Ничего, разумеется, не поняв, он вяло пошевелил рукой.
— Живой, — констатировал Клещ, — а в дерьмо лезть неохота.
— Жердину бы али багор какой, — помечтал Агап. — Багор-то сподручнее, коли у него руки не держат…
— Цыц! — вдруг прошипел Клещ.
Агап замолчал. Сверху послышался лязг засова и скрип открываемой двери. Потом опять лязгнул засов, шаги перешли в топтанье на месте.
— Никак кто-то до ветру пошел… — прокомментировал Клещ шепотом.
Но тут произошло непредвиденное.
Вверху, там, где слышались шаги, вдруг треснуло, грохнуло… Клещ с Агапом шарахнулись от дыры, отскочив в глубину подвала. Откуда-то сверху и колодец рухнул целый дождь кирпичей, мигом заваливший и колодец, и дыру в кладке. С десяток кирпичей ввалилось и в подвал.
— Ну, Агап-Еруслан! Раздолбал так раздолбал — весь нужник навернулся! — пробормотал Клещ. — Ну да ладно, хрен с ним, с нужником этим, а мужику, которого завалило, — царствие небесное, не виноваты мы. Могло и нас придавить, если б сунулись. Ладно, надобно подбирать иное место, может, и вылезем где…
— Это катастрофа, — пробормотал де Сегюр. — Чудовищная, нелепая катастрофа!
— Самое главное — сохранить все в тайне! — Коленкур держал в руке очиненное перо, и оно тряслось, потому что генерала била дрожь. — Хотя бы сами обстоятельства!
— Вы правы, — кивнул Лористон, — надо держать все в максимальной секретности. По крайней мере, до тех пор, пока это будет возможно.
— Не представляю себе, как это удастся, — выдавил де Сегюр, — вы понимаете, господа, ВСЕ последствия?
— Не хуже вас, граф. Малолетний Наполеон II при маме-австриячке. Оживление роялистов, новая Вандея, мятеж в армии. Кто будет вести переговоры с русскими и от чьего имени? Наконец, кто поведет армию? Мюрат? Ней? Сумасшедший Жюно? Даву? Вы или я? — Коленкур уронил перо и в волнении заходил по комнате.
— Как вы сохраните это в тайне? — повторил Сегюр. — Сейчас двадцать гвардейцев работают в этой шахте, разбирая обломки. Вы можете заставить их молчать?
— Они присягали. Несоблюдение тайны — расстрел.
— Тогда не было бы ни шпионов, ни изменников. Но они есть. Кроме того, допуская, что гвардейцы будут молчать, я не уверен, что в штабе будут молчать точно так же. Болтунов у нас хватает. Единственно, за кого могу поручиться, так это за мамелюка Рустана.
С шумом вошел Себастиани, от него шел не самый приятный запах, но в глазах была неподдельная радость.
— Он жив, господа! Жив и почти не ранен. Маленькие царапины. Правда, его нужно тщательно обработать, возможно заражение.
— Господь явил чудо… — сказал де Сегюр. — Когда я увидел эту кучу кирпичей…
— Мы можем войти к нему?
— Не меньше чем через полчаса. Вся одежда изорвана и испачкана, ее пришлось выбросить тут же, прямо в шахту. Сейчас Рустан отмывает его в третьей воде. Доктор сказал, что у сира нервный шок. Он с трудом воспринимает окружающее. Какие-то навязчивые идеи. Возможно, последствия сотрясения. Падение вместе с кучей обломков с высоты двух туазов — это кое-что.
— Помутнение разума, — нахмурился Коленкур, — это похуже, чем смерть.
— Разум монарха — разум его приближенных, — заметил Лористон. — Люди должны видеть императора, а разум проявляется через приказы.
— Заменить гения невозможно… — пролепетал де Сегюр. — Мы погибли.
— Не торопите события, — ответил Лористон. — Пока все еще неясно.
— Что вы имеете в виду, генерал?
— Я просто прошу не торопиться с выводами. Если войска смогут видеть вождя, они будут уверены в победе. А наше дело — поддерживать эту уверенность.
Вошел лейб-медик, бледный, растерянный, утомленный.
— Он спит. Сильное нервное потрясение, вероятно, падение сказалось на психике.
— Это мы уже поняли, — процедил Лористон. — Как вы думаете, сколько это продлится?
— Душевные болезни — вещь очень сложная. Возможно, он уже завтра придет в себя. А может быть — никогда. У него навязчивые идеи. Он убеждает всех, что он не император, а маркитант Палабретти, зовет какую-то Крошку, требует позвать Ржевусского, поручика польских улан…
— У него все смешалось в голове… — пробормотал Себастиани. — Ржевусский — это тот улан из корпуса Понятовского, который привозил прокламацию. Маркитанта Палабретти я хорошо помню, это земляк императора, толстячок, заросший бородой от шеи до ушей. Когда-то он убежал с Корсики, чтобы не участвовать в вендетте. Потом был волонтером, получил ранение и ушел в отставку. Он очень скуп, но так и не разбогател.
— Откуда император может его знать? — прищурился Лористон.
— Полагаю, что по Корсике, — пожал плечами Себастиани. — Остров небольшой, там многие друг друга знают.
— Тем не менее раньше его император никогда не вспоминал, — заметил Коленкур.
— Это ничего не значит.
— Нет, это значит многое, — криво усмехнулся Лористон. — Доктор, вы хорошо помните шрамы, родинки и другие приметы на теле императора?
— Да, ваше сиятельство. Я помню все шрамы и родинки. Но к чему это?
— Вы не заметили никаких различий?
— Пока нет, господин маркиз, но…
— Попытайтесь выяснить это завтра.
— И все же, могу я знать, зачем это нужно?
— Вы уверены, что это действительно император?
— Боюсь, месье, что это будет трудно сделать. Он сильно исцарапан, многие царапины весьма глубоки, и я боюсь, что они оставят новые шрамы. Впрочем, разумеется, все шрамы от старых ран я смогу различить.
