Она вспомнила первые дни плена в подвале какого-то полуразрушенного заводика. Завод был разрушен не артиллерийским огнем и не бомбардировками с воздуха, он просто мало-помалу разваливался, как разваливается любое наспех построенное здание, когда его покидают люди. Теперь в этих руинах располагался лагерь боевиков. Марина не успела толком разглядеть место своего заточения, но у нее сложилось впечатление, что лагерь совсем невелик и боевиков здесь мало. Вряд ли это подразделение принимало активное участие в боях. Это скорее напоминало какой-то учебный лагерь или резервную базу, а может быть, и ремонтные мастерские. По ночам откуда-то доносилось урчание и уханье непонятых механизмов, во дворе рычали двигателями автомобили, а днем жизнь в руинах завода замирала, словно здесь уже несколько лет не ступала нога человека.
Потом Марину снова погрузили в багажник “Жигулей” и отвезли в это место. По дороге она едва не умерла от тесноты и тряски, и все только ради того, чтобы присутствовать при сделке купли-продажи в качестве предмета этой самой сделки. Насколько поняла Марина, ее продали за две тысячи долларов. Из репортажей российского телевидения ей было известно, что в здешних краях человек может быть продан за пару-тройку баранов, так что ей было чем гордиться. Впрочем, она отлично понимала, что две тысячи долларов были уплачены даже не за нее лично, а за ее американский паспорт.
Именно здесь она познакомилась с человеком по имени Беслан. После этого знакомства ей подумалось, что, не расстанься она с мыслью сделать репортаж из Чечни еще раньше, она непременно отказалась бы от этой идеи теперь. Беслан наводил на нее безотчетный ужас, словно, проснувшись в своей постели, она обнаружила на подушке огромного мохнатого паука или таракана размером с большой палец руки.
Беслан был похож на злоупотребляющего табаком и наркотиками школьника старших классов, для смеха нарядившегося в полевую военную форму, налепившего на подбородок фальшивую бороду веником и нацепившего на нос темные очки для придания себе окончательного сходства с каким-нибудь латиноамериканским диктатором. Лицо у него было мучнисто-бледное, изрытое какими-то оспинами, более всего похожими на следы угревой сыпи, плечи узкие, как у отстающего в физическом развитии подростка, а руки маленькие, с кривоватыми тонкими пальцами и обгрызенными, не слишком чистыми ногтями. На широком кожаном поясе он носил тяжелую поцарапанную кобуру с пистолетом, а из-под ворота камуфляжной куртки выглядывал зеленый шелковый шейный платок. Пахло от Беслана всегда одинаково: табаком, дезодорантом и давно не мытым телом. Впрочем, Марина подозревала, что от нее самой пахнет точно так же, за вычетом разве что табака и дезодоранта.
Беслан задавал вопросы. Он не производил впечатления любопытного человека, но вопросов у него было множество, притом порой самых неожиданных. Он задавал их, сохраняя непроницаемое выражение лица, обманчиво безразличным тоном, и только спустя два или три дня Марина сообразила, что этот бледный вампир проверяет и перепроверяет ее историю, пробуя ее на прочность со всех сторон. Он плел паутину, пытаясь запутать пленницу и поймать ее на лжи, но, поскольку Марина не имела ни малейшего отношения ни к американским, ни к российским спецслужбам, она не считала нужным что-то скрывать. Единственное, о чем она умышленно солгала, были размеры ее личного банковского счета, но как раз это, похоже, интересовало Беслана меньше всего. В конце концов он оставил ее в покое, и в течение двух дней единственным человеком, которого видела Марина, был угрюмый бородач, приносивший в подвал то, что здесь именовали едой.
В конце вчерашнего дня за ней пришли. Все тот же угрюмый бородач, на сей раз вооруженный не тарелкой, а автоматом с подствольным гранатометом, вывел Марину из подвала и, игнорируя ее встревоженные вопросы, проводил на второй этаж. Только теперь Марина разобралась, что провела все эти дни в подвале школьного здания. Ее провели по длинному замусоренному коридору и довольно бесцеремонно втолкнули в дверь с надписью “Приемная”. Увидев эту надпись, Марина с трудом сдержала нервное хихиканье: в свое время ей довелось учиться и в российской, и в американской школах, но ни здесь, ни там ее ни разу не приводили под конвоем в кабинет директора. Кто бы мог подумать, что ей придется наверстать упущенное при таких странных обстоятельствах! Она живо представила себе некоего серьезного мужчину в очках, сидящего в директорском кресле и говорящего что-нибудь наподобие: “Ваше поведение возмутительно, Шнайдер. Педагогический совет школы единогласно проголосовал за то, чтобы расстрелять вас перед строем учащихся. Завтра, как только взойдет солнце”.
Сидевший за столом директора школы человек не носил очков. На нем была линялая камуфляжная куртка, поверх которой он нацепил дешевую турецкую кожанку, а на голове сидела похожая на перевернутый цветочный горшок папаха из настоящего каракуля. На столе перед ним лежала большая профессиональная видеокамера фирмы “Панасоник”. Когда Марину ввели в кабинет, человек в папахе с глубокомысленным видом ковырялся мизинцем в ухе.
– А, – сказал он, – наша гостья. Садись, красавица. По-русски понимаешь?
– Понимаю, – ответила Марина.
На языке у нее вертелся добрый десяток дерзостей и колкостей, но она решила приберечь их для более подходящего случая – например, когда в руках у нее будет заряженный пистолет, а ее собеседник будет крепко привязан к чему-нибудь надежному, наподобие телеграфного столба. Поймав себя на такой осторожности, она подумала, что умнеет и набирается житейской мудрости буквально на глазах. За минувшие полторы недели ее уверенность в том, что мир устроен разумно и справедливо, а на первый же ее крик о помощи немедленно примчится некто сильный, благородный и облеченный властью, развеялась как дым. То, что она была женщиной и гражданкой великой страны, которая диктовала всему миру свои правила игры, не помешало бы сидевшему перед ней полуграмотному горцу разрядить в нее обойму пистолета или просто ударить ее по лицу.., или избить ногами, например.
– Хорошо, что понимаешь, – сказал человек за столом директора. – Меня Ахмет зовут. Я здесь главный. У вас называют “полевой командир”. Как колхозник, да?
Один землю пашет, а пять человек командуют: сюда паши, туда паши, борозда мелкий, глубокий, ничего не поймешь. Все полевой командиры, а? Ты кушать любишь?
– Не понимаю, – сказала Марина, которая действительно не совсем поняла, в чем заключался смысл этой тирады.
– Что – не понимаю? – удивился Ахмет. – Что такое, а? Здесь понимаю, здесь не понимаю… Кушать понимаешь? Шашлык понимаешь? Хот-дог понимаешь? Картошка, хлеб – это понимаешь?
– Это понимаю, – ответила Марина и, не удержавшись, добавила:
– Только не видела давно.
Ахмет ухмыльнулся, вдруг сделавшись действительно похожим на хитроватого бригадира полеводческой бригады.
– Э, – сказал он, – а кто ты такой, чтобы шашлык кушать? Шашлык заработать надо. Кто не работает, тот не ест – такое понимаешь? Вот, – он постучал твердым и темным, как сучок, пальцем по корпусу видеокамеры, – с этой штукой управишься? Я твой документ видел. Ты журналист.
– Я газетчик, – сказала Марина, – а не телеоператор.
– Значит, ты не очень голодный газетчик, – заметил Ахмет. – Когда будешь совсем голодный, будешь оператор, и доярка будешь, и пилот, и тракторист. Пистолет покажу – птичкой станешь, запоешь, как соловей. Я тебя по-русски спрашиваю: умеешь с большой камерой работать? Надо одно дело снять, но так, чтобы хорошо получилось. У нас один человек снимал, ничего не вышло: все прыгает, ничего не разобрать.
– А что снимать? – спросила Марина. Она почувствовала себя почти довольной: это как-никак была возможность выйти из подвала на свежий воздух, немного развеяться, заняться чем-то знакомым.
– Одно мероприятие, – туманно ответил Ахмет. – Понимаешь, – после короткого раздумья продолжал он, – мы сегодня взяли в плен пятерых русских. Их было шесть, но одного случайно застрелили по дороге. Того самого, который нес камеру. Если бы не это, снимал бы он. Он ведь за этим сюда и пришел. Но он умер, а снимать надо. Он снял, как они сюда шли, а ты снимешь, чем это закончится. Получится настоящее кино. Поедешь домой, подарю тебе копию.
– А чем это закончится? – спросила Марина. Губы слушались ее плохо. Она смотрела на камеру и видела то, чего не заметила раньше: цветную наклейку на корпусе с изображением единицы и буквами “ОРТ” и какое-то смазанное коричневое пятно, похожее на след шоколадного соуса, немного повыше этой наклейки. Некоторое время Марина тупо разглядывала это пятно, пытаясь сообразить, откуда здесь мог взяться шоколад, а потом как-то вдруг поняла, что это такое, и ее замутило.
– Чем закончится? – переспросил Ахмет. – Э, что спрашиваешь, сама все знаешь. По глазам вижу, что знаешь. Ты зачем сюда приехала? Сама говорила, правду смотреть. Вот завтра утром и посмотришь. Сама посмотришь и на пленку снимешь, чтобы другие могли посмотреть.
