И вдруг до него дошло, что его загораживала Конни. Он должен был пропустить ее вперед, встать между ней и пистолетом. Если она остановит пулю, предназначенную ему, незачем будет жить. Однако уже было слишком поздно уступать лидерство. Если они остановятся, то станут еще лучшей мишенью.
Выстрел грохнул в темноте.
Затем другой.
Он зашагал быстрее, чем позволяла осторожность, прекрасно сознавая, что неверный шаг будет стоить ему падения на землю. Его ноги передвигались по занесенному снегом выступу.
До угла оставалось девять метров.
Семь...
Боллинджер снова выстрелил.
Шесть метров.
Он почувствовал четвертый выстрел прежде, чем услышал его. Пуля разорвала левый рукав его куртки, обожгла верхнюю часть руки.
Удар пули заставил его немного оступиться. Он неуклюже сделал несколько быстрых, нерассчитанных шагов. Казалось, что улица бешено завертелась под ним. Правой рукой он беспомощно хватался за стену дома. Он поставил ногу на каменный выступ, его пятка зависла в пустоте. Он услышал свои крики, но совершенно не понимал, о чем он кричал. Его ботинки погружались в снег, скользили на обледеневших участках. Шагов через шесть, снова обретя равновесие, он очень удивился, что не сорвался.
* * *
Сначала боль в руке не ощущалась. Рука пониже плеча онемела; казалось, она была оторвана. В какой-то миг он подумал, что смертельно ранен; но потом пришел к выводу, что прямое попадание имело бы большую силу, сбило бы его с ног и сбросило с выступа. Через одну-две минуты рана начнет сильно болеть, но она не смертельна.
Четыре метра...
У него кружилась голова.
«Наверное, шок», — подумал он.
Три метра.
Еще один выстрел. Не такой громкий, как те, что были раньше. Не так устрашающе близко, в пятнадцати метрах.
На углу, когда он начал осторожно перебираться на другую сторону здания, выходящую на Лексингтон-авеню, где сильный ветер ударил ему в лицо, он наконец смог оглянуться назад, на пройденный путь. Позади него выступ был пуст.
Конни не было.
40
Конни находилась в четырех или пяти метрах под выступом из каменных гроздьев винограда на двадцать третьем этаже. Слегка раскачиваясь, она висела над землей. Она не осмеливалась смотреть вниз.
Руки находились над головой, обеими руками она крепко держалась за нейлоновый шнур. Пальцы онемели от напряжения, и она была не совсем уверена, сможет ли достаточно крепко держаться за веревку, чтобы не упасть. Минуту назад она ослабила руки, не осознавая, что делает, и в мгновение ока соскользнула вниз по веревке метра на два, словно та была намазана маслом. Ей удалось остановиться не сразу.
Она попыталась ногами найти какую-нибудь опору, но ничего не было.
Конни пристально посмотрела на выступ над головой, ожидая увидеть Боллинджера.
Несколько минут назад, когда он открыл окно справа от нее и высунулся с пистолетом в руке, она сразу поняла, что он слишком близко и вряд ли промахнется в нее. Она не могла последовать за Грэхемом к углу, чтобы повернуть на другую сторону здания. Если она попытается сделать это, то получит пулю в спину. Она ухватилась за основную веревку и попыталась опередить выстрел. Если у нее будет лишь малейший шанс — хотя она не уверена в этом, — тогда у нее останется только доля секунды до выстрела. Если она сдвинется до или после того, как он выстрелит, то, вероятно, погибнет. К счастью, ее расчет времени был превосходным; она откинулась назад, в пустоту, как только он выстрелил, поэтому он мог подумать, что попал в нее.
Она молила, чтобы он подумал, будто она погибла. Если у него появятся какие-то сомнения, он может выбраться из окна, выглянуть с карниза, заметить ее и перерезать веревку.
Хотя ее собственное положение было достаточно серьезным и занимало все ее внимание, она беспокоилась о Грэхеме. Она знала, что он не был застрелен на выступе, иначе она увидела бы, как он падал. Он был еще там, но он мог быть тяжело ранен.
Был он ранен или нет, но ее жизнь зависела от того, вернется ли он назад, чтобы найти ее.
Она не была альпинисткой. Она не знала, как спускаться, как закрепить свое положение на веревке. Конни не знала, что еще можно сделать, кроме как висеть так; да и это она не будет в состоянии делать слишком долго.
Она не хотела умирать. Даже если Грэхем уже убит, она отказывалась следовать за ним. Она любила его больше, чем кого-либо раньше. Иногда она даже расстраивалась, потому что не могла найти подходящих слов, чтобы выразить всю глубину своего чувства к нему. Язык любви беден. Она обожала его. Но она любила и жизнь, такой, какой она была. Пробуждение утром и приготовление французских булочек для завтрака, работа в антикварном магазине, чтение интересной книги, просмотр волнующего кинофильма. Так много маленьких удовольствий. Действительно, маленькие радости повседневной жизни становились незначительными в сравнении с впечатляющими наслаждениями любви, но если ей придется отказаться от последнего, она охотно примирится с тем, что останется. Она знала, что такое отношение ни в коей мере не умаляло ее любви к Грэхему или заставляло сомневаться в прочности их связи. Именно ее любовь к жизни притягивала его к ней и делала ее так необходимой для него. Все это было очень серьезно для Конни.
Метрах в четырех наверху кто-то двигался в свете, который шел из распахнутого окна.
Боллинджер?
Господи, только бы не он!
Но прежде чем отчаяние охватило ее, из тени выглянуло лицо Грэхема. Он был ошеломлен, увидев ее. Очевидно, он ожидал, что она лежит разбитой на занесенной снегом улице.
— Помоги мне, — произнесла она.
Улыбаясь, он начал втягивать ее наверх.
* * *
Фрэнк Боллинджер остановился в коридоре на двадцать третьем этаже, чтобы перезарядить свой пистолет. У него оставалось совсем мало патронов.
* * *
— Так ты читал Ницше прошлой ночью? И что ты думаешь?
— Я согласен с ним.
— В чем?
— Во всем.
— А как насчет сверхчеловека?
— Особенно в этом.
— Почему особенно?
— Он действительно прав. Человечество, каким мы его знаем, должно быть промежуточным видом в эволюции. Все указывает на это.
— А разве мы не принадлежим к тем людям, о которых он говорит?
— Совершенно ясно, что мы именно те люди. Но одна вещь беспокоит меня. Я всегда считал себя либералом, особенно в политике.
— Ну и что?
— Как я могу совместить либеральные, левоцентристские взгляды с верой в высшую расу?
— Нет проблем, Дуайт. Настоящие либералы, либералы до мозга костей, верят в высшую расу. Они относят себя к ней. Они считают себя более умными, чем основная масса человечества, более подготовленными, чем остальные мелкие людишки, к управлению их жизнями. Они думают, что только у них есть верное понимание, способность разрешить все моральные проблемы столетия. Они предпочитают сильное правительство, потому что это первый шаг к тоталитаризму, к беспрекословному господству элиты. И естественно, они причисляют себя к элите. Разве взгляды Ницше не совпадают с либеральной политикой? Не трудно примирить его и с крайне правым крылом в философии.
* * *
Боллинджер остановился перед дверью в офис «Онвей электроника», потому что его окна выходили на Лексингтон-авеню. Он выстрелил два раза из своего «вальтера»; замок сломался под ударами пуль.
* * *
Грэхем был поражен ее спасением. Оберегая свою раненую руку, он втащил Конни на выступ.
У него выступили слезы, он схватил ее обеими руками и сжал так крепко, что она могла задохнуться, не будь у них толстых курток. Они замерли на узком выступе и на какой-то момент забыли о глубокой пропасти за спиной, грозящей опасности. Он не хотел отпускать ее. Он чувствовал новый прилив сил, это подняло его дух. Его настроение никак не соответствовало тем обстоятельствам, в которых они оказались. Хотя им предстоял долгий небезопасный спуск, обоим одновременно и на расстоянии, они находились в приподнятом настроении: она была жива.
