— Что за бред? — нахмурился он. — Откуда эта фотография?
— Виноват, товарищ майор, — потупил глаза лейтенант. — Не могу сказать. Не хочу человека топить.
— Ишь какие мы нежные. И давно она у тебя?
— Да уж недели две как валяется.
— А что ж молчал?!
— Виноват. Я прямо все время забывал сказать. А сейчас полез в ящик и вспомнил.
— Может, ты еще раз полезешь в ящик и еще что-ни-будь вспомнишь? Например, что кто-то умер или сбежал.
— Сбежал? — вытаращил глаза Чуев. — Кто?
— Хрен в манто. Это я образно. Ладно. Поднимай жопу. Пойдем к Куперману в гости.
— Есть подымать жопу, — печальным эхом отозвался Чуев.
Только у самой квартиры Купермана Кручинин заметил, что до сих пор сжимает в руке чертову фотографию. Он поспешно убрал ее в карман и позвонил в дверь.
— Кто там? — раздался голос Купермана.
— Майор Кручинин.
— У вас есть ордер на обыск?
— Какой, блядь, еще… Совсем, что ли, спятили? Открой дверь, я поговорить пришел.
За дверью воцарилась тишина.
— Так, Куперман. Кажется, там кто то просил, чтобы я имел право проводить обыск в любое время и без ордера. Было такое? Ну вот и получай: обыск без ордера.
Видимо, не найдя контраргументов против этого железного довода, Куперман щелкнул замком и открыл дверь.
Майор с Чуевым зашли в квартиру.
— А-а! Обыск! — с каким-то странным опозданием засуетился Куперман и побежал в дальнюю комнату.
Кручинин посмотрел на лейтенанта. Тот пожал плечами.
— Алло, Куперман! Что за фокусы?
Майор зашел в спальню и увидел Купермана, который торопливо ел какие-то бумажки.
— Отставить жрать бумагу! — рявкнул Кручинин и, подбежав, стал силой вынимать изо рта Купермана скомканные мокрые листки. — Что это?
Куперман облизнул губы, но промолчал. Майор посмотрел на листки.
— Это ж чистая бумага, — удивился Чуев.
Майор повернулся к Куперману.
— Что за фокусы, Семен? Зачем же ты ешь бумагу чистую, а? Портишь дефицитный товар. Желудок себе портишь.
— Все равно ничего не скажу, — гордо ответил Куперман и отвернулся. Потом повернулся и добавил загадочно: — Может, это не простые листки. Может, тут важная информация зашифрована.
— Не неси хуйню, Семен, — дружелюбно сказал майор. — Вон же пачка стоит надорванная. Финская бумага. Дорогой товар. Я лично для вас заказывал. Чтоб вы творили. Ну что ты комедию ломаешь?
Куперман нервно куснул нижнюю губу, но промолчал.
— Ладно, — пожал плечами майор. — А по поводу вот этого тоже ничего не скажешь?
Он достал фотографию и показал ее Куперману.
— Это я, — скромно сказал тот.
— Да я не тупой. Я понял, что это ты. Скажи, что это за фотография и много ли у тебя таких?
— Давай! — неожиданно разозлился Куперман. — Ройся в моих вещах! Обыскивай! Твое право, начальник.
— Если хочешь, чтоб совсем по-зэковски, надо говорить «гражданин начальник».
— Да? — с любопытством переспросил Куперман и исправился, повторив всю фразу с той же интонацией, как будто репетировал пьесу: — Ройся в моих вещах! Обыскивай! Твое право, гражданин начальник.
— Слушай, Семен, а ты не пьяный, часом?
Кручинин наклонился к Куперману и понюхал.
— Вроде нет. Ну ладно. Хочешь обыск? Будет обыск.
— Только не ломайте ничего, — спохватился вдруг Куперман. — Стол очень дорогой. Гарнитур тоже. И полки.
Майор опытным взглядом окинул скудно обставленную комнату и решительно подошел к столу. Перерыв ящики, он буквально через пару минут обнаружил стопку фотографий — явно из той же серии, что и та с «досмотром». Он подошел к окну и стал по очереди перебирать их. На некоторых из них на оборотной стороне были сделанные карандашом подписи. Видимо, для ясности. Кручинин никогда не думал, что выражение «глаза на лоб полезли» может иметь почти буквальное воплощение — глаза у него действительно полезли куда-то в район лба. Чего здесь только не было! Была, например, фотография драматурга Ревякина, несущего бревно (подпись: «Драматург Ревякин на привольском лесоповале»). Была фотография сидящего на пне писателя Семашко (подпись: «Писатель Семашко незадолго до отправки в лазарет в связи с истощением»). Тут, правда, вышел небольшой прокол, ибо довольная морда упитанного Семашко никак не тянула на истощение, ни нервное, ни физическое. Был также лежащий на снегу с руками за голову, но повернувший при этом почему-то лицо в сторону камеры переводчик Файзуллин. Его дружелюбно обнюхивал пес Ревякина. Надпись на оборотной стороне гласила: «Охранники Привольска травят художника Файзуллина сторожевыми собаками» (хотя собака была одна, да и то не сторожевая, а обычная дворняга, как и все у Ревякина). Одной из наиболее странных композиций была фотография критика Миркина, висящего на заборе с колючей проволокой. Подпись на оборотной стороне гласила: «Критик Миркин, пытавшийся перелезть через ограждение и убитый разрядом тока».
— Он что, умер? — удивился майор, так как вчера еще видел Миркина в продмаге.
— Почему? — удивился Куперман. — Пока нет. Ну а вдруг помрет? Будет героическая смерть.
Майор чертыхнулся и вернулся к пачке.
Была здесь также и групповая фотография. На ней были запечатлены почти все жители Привольска, стоящие в ряд. Те, что на первом плане, были одеты в бушлаты, дальние — явно в гражданскую одежду: видимо, бушлатов не хватило. Называлась это полотно «Заключенные Привольска на утреннем построении».
Но больше всего майора потрясла фотография нескольких людей, стоящих у стены в одном исподнем. Она называлась: «Перед фиктивным расстрелом (известная психологическая пытка работников ЧК)».
«Ну, это вы, братцы, перегнули палку», — с раздражением подумал Кручинин и повернулся к Куперману.
— И как все это называется?
— Это? Ну-у-у-у, — протянул Куперман, придумывая название, — допустим, «Привольский концлагерь».
— Очень трогательно. Значит, вот в такие игры мы теперь играем, да? Да-а-а… подросли детки. И когда вы это все нащелкать успели…
— Это вопрос?
— Нет, блядь, ответ! — рявкнул Кручинин. — Мы, значит, с вами вот так, а вы вот так?
— Это вопрос? — снова поинтересовался Куперман.
— Ай, — махнул рукой майор. — Значит, фотографии эти я конфискую. Много еще таких?
— Все не заберешь, — с вызовом ответил Куперман.
Кручинин покачал головой и присел на край стола.
Потом потряс зажатой в руке пачкой.
— Но зачем? — спросил он как будто даже с искренним удивлением. — Ведь это же неправда!
— А что?! — неожиданно разозлился Куперман. — Солженицыну можно, а нам нет?
«А! — вспомнил майор. — Точно. Вот что напоминала фотография Купермана во время обыска — фотографию "Заключенный номер «Щ»" что-то там…»
— Но Солженицын-то сидел! — возразил он.
— Солженицын в лагере не сидел, — возразил Куперман. — А сидел в шарашке. А все это называется «реконструкция». Постановка. Но ему почему-то можно, а нам, видите ли, нельзя.
Майор растерялся.
— Ну хорошо… Но он все-таки сидел. Пусть и в шарашке.
— А мы тоже сидим, между прочим. На химкомбинате работаем.
— Уже не работаете.
— Но работали.
Майор судорожно стал думать, где тут прокол в логике.
— Но зачем? Зачем вам то? Солженицын хотел показать, что, мол, сидел, что знает лагерную жизнь, что разбирается в ее тонкостях… не знаю. Но вам-то что? Живите, творите, пишите. Все условия вам созданы. А вы какой-то херней занимаетесь.
На это Куперман ничего не сказал. Только поперхнулся и вынул изо рта обслюнявленный клочок дорогой финской бумаги.
Майор выругался и вышел из комнаты. Чуев засеменил следом. Куперман, как будто удивившись, что его не арестовали, поднялся и пошел следом.
— А меня не будете уводить?
Майор ничего не ответил, но у самой двери обернулся:
— А кто вертухая изображал на фотографии?
— Вешенцев, — удивился Куперман.
— А автомат откуда?
— Так это… из дерева Раж выпилил.
— Детский сад! — плюнул с досады майор и, выйдя, захлопнул за собой дверь прямо перед носом не успевшего выскочить за ним Чуева. Тот, оказавшись перед закрытой дверью, какое-то время помялся, топчась на одном месте, не очень понимая, значит ли это, что ему надо остаться с Куперманом или, может, арестовать его, но потом рассудил, что скорее всего майор просто забыл о его существовании. Кивнул на прощание хозяину квартиры и вышел следом.
Секундная стрелка пересекла отметку 12. Следом, словно спохватившись, испуганно дернулась минутная стрелка, зацепив часовую. Наступила полночь.
— По-моему, вступление затянулось, — сказал Максим, глянув на часы.
Затем отхлебнул из чашки остывший кофе и с омерзением проглотил холодную кофейную горечь.
