– А что ты предлагаешь? Оставить его так как есть? И ты сможешь заснуть? Он же ненормальный. Ты разве не видишь? Неизвестно, чего от него можно ожидать.
Воронцов был сильно возбужден и размахивал руками.
– Тот труп, который мы с тобой видели, – не его ли рук дело? – Он показал на Анохина. – Предположим, они здесь были вдвоем, отдыхали и вдруг повздорили. Могло такое быть? Он убивает своего дружка, сам на этой почве теряет рассудок…
Анохин вдруг оживился – он стал раскачиваться на стуле, словно исполнял медленный, полный неведомого смысла танец и, чтобы поддерживать нужный ритм, помогал сам себе, подвывая. Это был негромкий, но берущий за сердце звук. Воронцов и Хельга наблюдали за происходящим с изумлением, которого не могли скрыть.
– Действительно ненормальный, – заключил через минуту Воронцов. – Псих.
Танец на стуле оборвался так же внезапно, как и начался. Анохин поднял голову, так что теперь смотрел куда-то в потолок, и вдруг расхохотался. Его хохот был похож на хохот гиены. В этих звуках не было ничего человеческого. Воронцов не выдержал, подошел к Анохину и, прежде чем Хельга успела вмешаться, дал ему увесистого тумака. Анохин захлебнулся смехом и затих.
– Зачем ты так! – с упреком сказала Хельга.
– Он по-другому не понимает, мне кажется, – с хмурым видом буркнул Воронцов, схватил Анохина под мышки, приподнял и с силой встряхнул.
Анохин смотрел на него с нескрываемым ужасом.
– Как ты здесь оказался?! – рявкнул Воронцов. – Говори, пока я из тебя дух не вышиб! Кто тот парень мертвый? Кто убил его?
Он безжалостно тряс Анохина, и у того голова беспомощно болталась, грозя вот-вот оторваться. Хельга пыталась вмешаться, но не это остановило Воронцова, а реакция Анохина – из его глаз неожиданно брызнули слезы, и он заплакал, беззвучно и безутешно. Воронцов отпустил его, и Анохин рухнул на стул.
– Не смей так с ним обращаться! – сердито сказала Хельга.
И вдруг Воронцов обернулся и произнес с непривычной для него строгой решимостью:
– Значит, так. Как и с кем мне обращаться, я знаю сам. Мы влипли в какую-то пакостную историю, Хельга. И позволь мне самому принимать решения.
Он и сам, наверное, почувствовал резкость, прозвучавшую в его словах, и, чтобы хоть немного смягчить сказанное, добавил примирительно:
– Ты извини меня, пожалуйста. Но так надо.
Он обошел дом, осмотрел все окна, с необыкновенным тщанием запер единственную ведущую наружу дверь и для верности даже подпер ее не совсем подходящим для этих целей мягким диваном. Нож он теперь носил, по-пиратски заткнув его за пояс. Хельга следила за его действиями безмолвно и настороженно. Прошло немало времени, прежде чем она осмелилась поинтересоваться:
– Ты что-то знаешь, Саша? Что-то такое, чего не знаю я?
– Я знаю ровно столько же, сколько знаешь ты, – ответил Воронцов.
Он стоял посреди гостиной, прикидывая, что еще можно сделать для безопасности служащего им убежищем дома.
– Я совершенно не понимаю, что происходит, – призналась Хельга. – Ты кого-то боишься?
– А ты разве нет?
– Я не знаю, кого именно я должна бояться.
– Если честно, я тоже.
Хельга встала со стула и подошла к Воронцову. Ее глаза были полны тревоги. У Воронцова сжалось сердце от жалости к ней.
– Не бойся, – сказал он, стараясь говорить как можно мягче. – И еще – прости меня.
– За что?
– За то, что из-за меня ты попала в такой переплет.
– А ты о чем-то догадывался раньше, когда ехал сюда? Ты что-то уже знал?
– Нет, – сказал Воронцов. – Для меня самого все произошедшее здесь – полная неожиданность.
– Но кого-то ты все-таки боишься.
Воронцов невесело засмеялся:
– Я ощущаю присутствие врага. Он невидим и пока ничем себя не проявляет.
– Но он есть?
Лгать было бессмысленно.
– Есть, Хельга. И он где-то здесь, рядом.
– На острове?
– Возможно.
Они провели весь день, не выходя из дома. Воронцов переходил от окна к окну и, отодвинув жалюзи, подолгу всматривался в заросли. Лишь когда наступил вечер и из-под пальм стал выползать всепоглощающий сумрак, он оставил свое занятие.
Ужинали при полном молчании. Воронцов хмуро поглядывал на прячущего глаза Анохина, и Хельга, перехватывающая его взгляд, беззвучно вздыхала. Анохину предстояло провести ночь связанным – так она поняла.
– Я сегодня спать не буду, – объявил Воронцов. – Подежурю немного.
Он, похоже, все уже обдумал и ясно представлял, как они будут жить ближайшие дни.
– Мы можем дежурить по очереди, – предложила Хельга. – Менять друг друга через каждые два-три часа.
– Ночью бодрствую я, – безапелляционно сказал Воронцов. – Утром отдохну, если все будет спокойно. А ты меня подменишь.
Хельга уже не пыталась с ним спорить и возражать.
Анохина он действительно связал и запер в крохотной кладовой без окон. Свет во всем доме был погашен, только горел ночник в спальне.
– Не уходи, – попросила Хельга. – Будь со мной.
– Я ночь проведу в гостиной.
Там была единственная ведущая наружу дверь. Хельга вздохнула.
– Не унывай, – сказал Воронцов. – Все обойдется, вот увидишь.
Он погладил Хельгу по волосам. Она вдруг схватила его руку и прижала ее к своей щеке. И опять стала похожа на маленькую испуганную девочку.
– Все обойдется, – нежно повторил Воронцов. – Мы вернемся в Москву и лишь изредка будем вспоминать о наших приключениях.
Он с минуту помолчал.
– Мы все-таки уедем с тобой из Москвы. Мне Кочемасов теперь жизни там не даст, и у тебя, наверное, найдутся причины покинуть этот город. Уедем, бросим все и начнем сначала. Новый город, Хельга, – это как второе рождение. Все с чистого листа. Из прошлого не возьмем ничего. Ни прежних знакомых, ни прежних врагов.
– Ты уже простил меня?
– За что?
– За мою ложь.
Воронцов негромко засмеялся:
– Ты была права – я и сам немало начудил. Так что мы квиты, и мне даже не за что тебя прощать.
– Спасибо, – прошептала счастливая Хельга.
Воронцов хотел еще что-то сказать, но не успел. Совсем рядом, за стеной, раздался громкий вой, так что они даже вздрогнули. Это выл Анохин, без сомнения. Воронцов поспешно поднялся и направился в кладовую. Связанный Анохин сидел на полу, привалившись к стене спиной, и безутешно выл, задрав лицо кверху. От его воя закладывало уши. Воронцов склонился над ним, и вдруг Анохин умолк. Он смотрел на Воронцова по-прежнему бессмысленным взором, но что-то было в нем, в его глазах, чего Воронцов не мог разгадать.
– Леня! – неожиданно выкрикнул Анохин.
Это был даже не вскрик, а всхлип. Но это было первое членораздельное слово, услышанное им от Анохина, и Воронцов в первый момент даже отпрянул.
– Леня! – повторил плачущим голосом Анохин.
Он сейчас очень страдал, и это было заметно.
– Я не Леня, – сказал ему дружелюбно Воронцов, осторожно склоняясь над сидящим человеком и пытаясь рассмотреть, что же такое было в его взгляде.
– Леня! Зубков! – выкрикнул Анохин, от этого вскрика Воронцов вздрогнул, как от удара.
Он отшатнулся в ужасе и даже попятился, во все глаза уставясь на Анохина, а тот вдруг снова заплакал и безвольно уронил голову на грудь.
Воронцов вошел в спальню, и Хельга, всмотревшись в его лицо, обеспокоенно приподнялась:
– Что произошло, Саша?
– Он имя назвал, – пробормотал Воронцов непослушными, ставшими вдруг резиновыми губами.
– Какое имя?
– Леня Зубков.
– Ну и что? Кто это – Зубков?
– Я его знал – Зубкова, – медленно сказал Воронцов. – Приятель мой. Он исчез некоторое время назад. Бесследно. А Анохин откуда-то знает о нем. И это еще не все, Хельга.
Он поднял глаза, и это был взгляд испытавшего сильнейшее потрясение человека.
– Тот, что на дереве… – Он показал рукой в ту сторону, где они обнаружили труп. – Мне ведь его лицо показалось почему-то знакомым.
– Ты думаешь, это и есть Зубков?
– Я уже не думаю, Хельга. Я уже почти уверен.
