Выходило, что Замок управлял здесь всем. Делами, жизнями и желаниями людей. Те, кто жил в селе, надеялись, что их не вышвырнут к варварам, а варвары… Варвары страстно мечтали занять места людей. У них была единственная возможность поселиться в селе – это занять место одной из семей.
И варвары надеялись.
А люди надеялись, что их минет чаша сия, что они смогут жить в безопасных домах, отгороженных приказом Замка от всего остального мира.
Нет, сказала Светлана, дети сельских в школе не учатся. Не учатся. Только сироты. Их привозят из разных городов, отмывают и селят в детском доме. Привозят только маленьких, не старше семи лет.
Привозят многих. Очень многих. Больных и истощенных, избитых и отравленных. Их отмывают и лечат. Потом… Потом их отсевают. Большую часть отсевают, остальные продолжают учиться.
Что значит отсевают, спросил Шатов, уже догадываясь об ответе. Они исчезают, пробормотала Светлана.
– Их убивают?
Молчание.
– Убивают?
– Да.
Шатов сжал зубы.
– Они… Их…
– Кто… Кто их убивает?
– Другие дети, старшие, – Светлана подняла взгляд.
Слез не было.
– Как кроликов? – спросил Шатов. – Играючи?
Играючи. Вначале старшеклассники выбирали себе ребенка, возились с ним, успокаивая, ухаживая за ними, а потом наступал день… Те, кто выбрал удачно, мог и дальше возиться с младшим. А другие…
Они убивали отсеянных. Своими руками. Это было и наказание, и экзамен. Те, кто не мог убить, погибали сами. Их тоже отсевали. Тех, кто плохо относился к своему воспитаннику – тоже наказывались. Их даже могли отправить к варварам.
– А ты? – спросил Шатов.
– Что?
– Ты – отсевала?
– Да, – сказала Светлана, – я ведь выжила.
– Сколько?
– Одного. Мальчишку. Потом я научилась выбирать правильно.
– И ты никогда не хотела отсюда сбежать?
– Зачем? Все равно, после выпускного я должна уехать отсюда. В город.
– И что, всех выпускников отпускают?
– Мы первый выпуск. Самый первый. Можно я уйду? – спросила Светлана.
– Иди, – разрешил Шатов.
Обедать он тоже не смог. Не потому, что хотел проверить наличие или отсутствие в еде химии. Не мог.
Они отсевают детей. Они убивают детей и заставляют детей убивать друг друга.
Зачем? Это что, забавляет? Доставляет удовольствие? И ради всего этого, ради убийств затеяно все это? И Дракон организовывал платные сафари на людей только для того, чтобы заработать деньги на все это?
Смысл?
Шатов подошел к компьютеру, включил его и, пожав плечами, набрал пароль: «Дракон». И получил доступ.
Стало страшно. Это был только сон, только реакция его мозга. И он смог понять, что это дом Дракона, и что паролем является это прозвище. «Я живу в тебе,» – сказал Дракон.
Этого не может быть. Это был бред. Его пытались уже убедить в безумии, но у них ничего не получилось. У них ничего не получилось. И теперь он сам пытается себя убедить в том, что в мозгу его поселился… Нет.
Шатов выключил компьютер.
Этот номер у Дракона не пройдет. Абсолютно не пройдет. Никогда. Сегодня они расскажут ему обо всем. Зачем все это затевалось. И я пойму. И смогу что-то делать. Или наоборот, пойму, что бороться бессмысленно, и ничего у меня не получится.
За час до ужина к Шатову заглянул Дмитрий Петрович.
– Привет, – сказал Шатов.
– Добрый вечер, – Дмитрий Петрович сел в кресло, не забыв, как всегда, поддернуть отутюженные кремовые брюки.
– Зачем пожаловали? – спросил Шатов.
– Не поверите: поговорить.
– Не поверю.
– И, тем не менее…
– О детках, которых вы отсеваете, поговорить хотите? – спросил Шатов.
– Мы отсеваем? – приподнял удивленно брови Дмитрий Петрович, и в складках его лица змеей скользнула улыбка.
– Вы, мне сказала Светлана… Или у меня снова галлюцинации?
– Нет, это пока не галлюцинации. Это пока реальность, – Дмитрий Петрович поправил воротник рубахи. – Но этих детей отсеваем не мы…
– Другие дети? Варвары? Кто?
– Вы, – ответил Дмитрий Петрович, – не лично вы, Евгений Сергеевич Шатов, а вы – люди. Общество. Человечество.
– Вы произнесли это слово, как ругательство.
– А это и есть ругательство, – губы Дмитрия Петровича презрительно чмокнули. – Принадлежностью к этому ругательству нечего гордится…
– Когда я слышу слово «человечество», моя рука тянется к пистолету, – негромко сказал Шатов.
– Вот именно. Только не к пистолету. И ваш Геббельс, которого вы так к месту перефразировали, тоже был частью человечества.
– Вы не хотите, чтобы вас сравнивали с нацистами?
– А почему меня это сравнение должно радовать? – Дмитрий Петрович скрестил руки на груди. – Вы обвиняете меня… нас, в том, что делаете вы сами.
– Я не убиваю детей!
– Знаю, вы даже пытаетесь мешать, когда их убивают другие.
Шатов вздрогнул.
– Только деток, которых вы так пожалели, мы ведь подбираем на улице, среди отбросов. И не мы их туда вышвырнули, уважаемый Евгений Сергеевич. Не мы. И не всех мы успеваем подобрать, чтобы вылечить и дать еще один шанс…
– Прежде чем их убить, – почти выкрикнул Шатов.
– Прежде чем их убить. Только заметьте, мы уничтожаем гораздо меньшее количество, чем могло бы погибнуть без нашего участия. И те картины, которые вас так поразили, написаны именно теми, кого мы нашли среди отбросов. Так что, это вы их хотели уничтожить, а мы их спасли.
– Вы путаете…
– Это я путаю? – удивление Дмитрия Петровича было искренним. – Это вы что-то путаете. Вам нужно повесить бирочку на все, и чтобы эта бирочка соответствовала вашему видению. Чтобы она подтверждала ваш гуманизм. Давайте по другому.
Дмитрий Петрович, легонько хлопнул себя ладонью по колену:
– Предположим, что мы нашли способ выявлять среди отбросов вашего человечества гениев с первой попытки. И у нас отпала бы необходимость отсеивать шлак. Предположили?
Шатов почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой. Вот ты куда клонишь, дедуля. Хочешь, чтобы я признал вас гуманистами? А хрен тебе, потому, что… И бессилие. Ему нечего возразить.
– Если бы мы просто извлекли из мусорок и свалок почти три тысячи одаренных детей, дали им образование, развили их таланты? Кем бы мы были? Кем, Евгений Сергеевич? Убийцами? Мерзавцами, которые спасли только три тысячи, а не больше?
– Почему сытый ублюдок, сунувший детскому дому подачку – мешок муки или сахара, а зажравшийся чиновник, наконец выделивший интернату компьютер, становятся героями, а мы вдруг выглядим преступниками в ваших просвещенных очах?
Дмитрий Петрович уже смеялся, глядя в лицо Шатова, смеялся искренне и зло.
– Звезды приезжают в детский дом, чтобы спеть и оставить деткам свои плакаты – да здравствует звезда!
– Но вы же убиваете!
– А убить, или оставить умирать по вашему уголовному кодексу – одно и то же. Преступное бездействие. Мы за все время отсеяли около пяти тысяч детей, – Дмитрий Петрович увидел, как дернулась щека Шатова, поднял руку, – пять тысяч. Своим действием мы уничтожили пять тысяч детей. За десять лет. А сколько вы своим бездействием уничтожили детей? Сто тысяч? Двести? Миллион? А сколько талантов захлебнулось в той грязи, в которую вы их толкнули? Вы считали?
Шатов сжал кулаки, потом с усилием разжал пальцы и провел по лицу, нащупывая шрам. Что он может возразить? Ничего. Пустота. Ничего, кроме мерзкого ощущения правоты Дмитрия Петровича. Правота эта была преступной, порочной, кровавой и грязной, но возразить ему было нечего.
– Не уподобляйтесь гуманистам, которым жалко убитых коровок, но которые очень любят говядину, – Дмитрий Петрович оперся руками о колени и встал. – Составите мне компанию прогуляться?
– А вы, кстати, не боитесь, что я сбегу? – спросил, вставая с тахты, Шатов.
– Нет. Вы разумный человек, и…
– Что вы говорите? А ведь вчера я был буйным безумцем…
– Вы слышали о варварах, Евгений Сергеевич. Но вы мало о них слышали.
– Достаточно, – бросил Шатов, выходя из дому.
– Вы и из-за них будете называть меня убийцей? – Дмитрий Петрович спустился по ступеням, наклонился и сорвал цветок.
– Их вы тоже спасаете?
– А почему бы и нет? Почему бы и нет? – Дмитрий Петрович оторвал лепесток.
Еще один. Еще. Шатов подождал, пока упадет последний лепесток.
– Любит?
– Что? – переспросил Дмитрий Петрович.
– Вы гадали «любит не любит»?
– Я просто обрывал у цветка лепестки. Мог бы еще обрывать лапки жукам, но с детства брезглив. А вам нужно придумать значимое объяснение всему. Это вас и погубит. Рано или поздно.
– Нас – это Евгения Шатова, или все человечество?
