– Много! Много! Скорее, пожалуйста!
– Ждите, – сказали ей, когда она назвала адрес.
И тут же Надежда Алексеевна принялась вызванивать лечащего врача. Тот оказался на месте и пообещал немедленно приехать.
Оба врача появились одновременно, столкнувшись уже в подъезде. Академика Лебедева положили на диван; вскоре он пришел в сознание. Ему сделали два укола, но ни лечащий врач, ни врач со «Скорой помощи» определить причину внезапного приступа не могли. Напрашивался естественный ответ: старость, она и есть старость, ничего не поделаешь.
– Надо меньше работать, больше гулять, дышать свежим воздухом, – говорил, разводя руками, лечащий врач. – Поменьше мясного, поменьше крепкого чая, и тогда все будет в порядке. А самое главное – исключить всякие стрессовые ситуации.
О том, чтобы лечь в больницу хотя бы на пару недель, Иван Николаевич и слышать не хотел. Он мгновенно превратился в сварливого вздорного старика, спорить с которым абсолютно бесполезно. Напрасно жена и дочь надеялись на здравый смысл.
Иван Николаевич Лебедев был и оставался фанатиком науки. У него на столе лежало несколько незаконченных работ, а лечь в больницу, где нет ни книг, ни справочников, ни его черновиков, значило для академика вычеркнуть две недели из жизни, вычеркнуть их собственной рукой. А ведь за эти две недели он может многое сделать, многое обдумать и написать. Поэтому было принято следующее решение: лечащий врач, который знал семью Лебедевых уже не один десяток лет, будет заходить два раза в день, а в случае необходимости, появится и ночью, по первому же звонку.
Уколы и таблетки, как казалось Ивану Николаевичу, подействовали. Он приободрился и уже не лежал, запрокинув голову, на большой подушке, а сидел па диване, гордо поглядывая на своих домашних. Его седые волосы были взъерошены, попадавший па них солнечный луч делал их похожими на нимб над головой святого. Единственное, что не вязалось с иконописным обликом, так это очки в массивной оправе. Где же вы видели святого в очках?
При Лебедеве лечащий врач улыбался, панибратски называл его молодцом, но делал это только с одной целью – расположить академика к себе и уговорить его лечь в больницу. Однако стоило лишь заикнуться об этом, как дружеские отношения уходили па второй план.
– Ни за что! – звучал категорический отказ.
Врач «Скорой помощи» спешил и, понимая, что оставляет академика в надежных руках, ретировался.
– А теперь оставьте меня в покое, – Иван Николаевич протянул доктору руку, хотя обычно редко кого удостаивал рукопожатия.
Не ответить на этот жест было невозможно, стало быть, оставаться дальше врач не мог. Уже в прихожей, набрасывая плащ, он зашептал на ухо супруге академика:
– Я вас прошу, употребите все свое влияние, ему необходимо лечь в больницу.
Женщина вздохнула:
– Я только что сама хотела попросить об этом же вас.
– Это жизненно необходимо! – врач сделал ударение на слове «жизненно».
– Я-то понимаю, но он… – опять вздохнула Надежда Алексеевна и развела руками.
– Ну, и мне остается развести руками, – усмехнулся доктор. – Если что – звоните сразу же, дело могут решить минуты. Вот ампулы, шприцы. Я оставляю все это, в случае чего сделайте инъекцию.
– Да, конечно, – закивала дочь.
– Всего хорошего, – с грустным видом врач распрощался и покинул квартиру.
В доме воцарилась какая-то угрожающая тишина.
Жена и дочь ходили на цыпочках" боясь потревожить академика.
– Да что вы, – вдруг раздался его звонкий голос, – словно при покойнике ходите? А ну-ка, идите сюда!
Дочь и жена вошли в кабинет. Иван Николаевич спустил ноги на пол и сел.
– Надежда, подойди к письменному столу, – он говорил приказным тоном, – открой верхний ящик. Видишь конверт, синий, плотный?
Жена взяла в руки конверт и вопросительно посмотрела на мужа.
– Что здесь?
– Для вас не секрет, что я не молод. И, как показал сегодняшний день, умереть могу в любой момент.
– Да что ты! – попробовала возразить жена, но голос ее прозвучал не очень-то уверенно, и академик не мог этого не уловить.
– Вот видишь, даже ты не уверена, что я проживу долго, а уж что говорить обо мне самом. Я-то уж чувствую, как бьется мое сердце. Здоровый человек этого замечать не должен. Да и руки не слушаются, ноги подкашиваются…
Надежда Алексеевна стояла возле письменного стола с конвертом в руках и не знала, что с ним делать.
– Что там? – спросила она.
– Сейчас еще рано, – усмехнулся академик, – а вот после моей смерти вскройте. Там завещание и распоряжения. Самое главное – все мои записи, которые лежат в большой коробке из-под чая, – и он указал рукой в угол стеллажа, – отдадите Виктору Кленову. Запомните, обязательно, сразу же. Я понимаю, что приедут из академии, тут же создадут комиссию по моим архивам. Так вот, пусть комиссия занимается всем остальным, а это я прямо сейчас отдаю Кленову. То, что в коробке, уже не мое, а его. Что бы не говорили, никому другому в руки эти бумаги не отдавать, ясно?
Или я их лучше сожгу!
Может быть, впервые за свою жизнь академик так резко говорил с женой, хоть та и не возражала. Чувствовалось, что это не старческая прихоть и не слабость больного человека, а давно продуманный шаг.
– Вера, а ты проследи, чтобы мать ничего не напутала, чтобы это попало к Кленову и больше ни к кому. И еще, насчет похорон… Я всю жизнь занимался наукой, всю жизнь ей служил, к вере и церкви относился терпимо. Имею право на слабость. Прошу, пока вы меня слышите, в землю меня не закапывайте. Я об этом с вами никогда не говорил, так вот, говорю сейчас. Там есть все распоряжения, но я хочу, чтобы вы знали, чтобы услышали от меня лично, это мой приказ, моя просьба. Я хочу, чтобы меня кремировали. И никаких священников, певчих и прочей благости. Бог – он есть, – старый академик поднял вверх указательный палец, – я в этом уверен и никогда, кроме молодых лет, не сомневался. Думаю, он меня в этом не осудит. И еще, никаких оркестров, в конце концов, не военный парад. Прошу, ни Моцарта, ни Шопена, ни Бетховена. Я никогда не любил плохого исполнения классики и хочу, чтобы на моих похоронах было тихо.
– Да-да, папа, – тихо прошептала дочь, – мы все так и сделаем.
Жена вконец растерялась. Таких резких высказываний от мужа она не ожидала услышать, ведь никогда в доме подобных разговоров никто не заводил.
«Значит, действительно Ивану плохо, значит, приблизился к последней черте», – решила Надежда Алексеевна, и по ее щекам потекли слезы.
– Ты не реви, мать, я не мальчик, не солдат, которого неизвестно за что застрелили в Чечне или в Афганистане. Я свое пожил и пожил неплохо, успел-таки поработать. Может, сделал мало, но все же кое-что есть. Так что я себя не жалею. А в том, что человек должен умереть, я никогда не сомневался. И я благодарен Богу, что он дал мне вас и дал мне возможность столько лет работать, находясь постоянно в трезвом уме.
И дочь, и жена были ошеломлены. Академик произнес все это твердым голосом, абсолютно спокойно, он говорил как человек, собравшийся в долгую поездку и прощающийся с близкими.
Когда наконец Иван Николаевич закончил отдавать распоряжения, дочь помогла отцу поудобнее устроиться на диване. Он попросил принести ему книгу, любимое прижизненное издание Пушкина, и зажечь свет.
Когда женщины на цыпочках покинули кабинет, академик раскрыл книгу и стал читать, беззвучно шевеля губами. Он знал эти стихи на память, знал их уже не менее семидесяти лет. Но сейчас восьмидесятичетырсхлетний старик воспринимал их по-новому, так, будто они были написаны Пушкиным специально для него.
Он читал:
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье…
И в каждом слове, в каждой рифме ему открывался новый тайный смысл. Ему оставалось лишь удивляться, как он не понимал этого раньше. Стихи всегда казались ему прекрасными, глубокими, чистыми, но только сейчас его озарило: он догадался, о чем они.
И в голове сверкнула мысль:
«Неужели вот так всегда: прекрасное открываешь в последний момент, когда ты уже ни с кем не можешь поделиться своими открытиями? Хотя это и закономерно – познаешь мир и тут же покидаешь его. Так было и так будет. И будут сменяться поколения, будут рождаться люди, будут громко читать, будут шептать, будут произносить нараспев эти строки, и каждый откроет именно свой смысл и станет думать, что Пушкин написал эти стихи, предвидя наше время, предвидя, что когда-то его единственный читатель родится и прочтет их по-настоящему».
Академик держал книгу закрытой, читая стихи наизусть.
* * *
Впервые за последние десятилетия академик Иван Николаевич Лебедев в шесть часов утра не сел за письменный стол. Он лежал на диване, одетый так, как одевался всегда для того, чтобы приступить к работе. В его левой руке была закрытая книга, а правая безвольно свисала. Поднялся академик, как всегда, в половине шестого, но до рабочего стола не добрался. Он присел на диване, будто собрался отдохнуть, взял Пушкина, наверное, понимая, что прочесть уже ничего не успеет.
